В поисках потраченного времени, или Воспоминания об ИМЛИ

Как бы то ни было, в 30-е годы его уже не трону­ли, хотя он был секретарем Л. Каменева. Однажды мы с женой (она писала у Эльсберга кандидатскую диссертацию о Чехове) навестили его в академи­ческой больнице (он лежал высохший, желтый, как подсолнух, неловко пристроив на тощей больничной подушке свою дынеобразную голую голову, и дела его были совсем плохи). Около его койки мы застали привлекательную и достаточно молодую женщину, которую он представил как жену. Он прожил после этого еще не один год, но ни разу больше фигура жены не возникала — умер он в полном одиночестве, на его похоронах не было ни одного родственника и ни одна живая душа, насколько мне известно, не покусилась ни на его наследство, ни на крохотную квартирку на Кутузовском проспекте. Институт повел себя в этой истории более чем странно, потому что никто из начальства в ИМЛИ и пальцем не пошевелил, чтобы ценная библиотека Эльсберга осталась в собственности Академии наук и пополнила институтскую коллекцию. Квартира его была срочно опечатана за смертью владельца, и я не знаю, в чьи руки, возмож­но, — именно КГБ, что многое объясняло бы, попали в конце концов его книги и личный архив.

Думаю, что вся эта история имеет куда более глу­бокие и темные корни, нежели приписываемое Эльсбергу патологическое стремление к доносительству.

У нас ведь не подымается рука обвинять арестантов, давших показания против своих друзей и коллег на допросах под пытками. Это было бы просто безнрав­ственно. Известная формула — "его пытали, но он им и слова не сказал" — никакого доверия не вызывает. Когда после допросов в камеру вбрасывали окровав­ленного маршала Блюхера, придя в себя, он со сто­нами взывал к соседу, разумеется, "подсадной утке": "Ну посоветуй, что я им еще могу сказать...".

Во Фрунзе, в Академии наук, где я до ИМЛИ ра­ботал, в одном коридоре с моим издательством раз­мещался Институт философии. Мы дружили с его сотрудниками, часто ходили в перерыве вместе обе­дать в ближнее кафе. Среди них был добродушный парень с лицом симпатичного "шашлычника", чью ро­дословную мы не знали. Как-то разговор зашел о ге­роических людях, не дававших после ареста никаких показаний. "Я таких не встречал, — сказал с широкой улыбкой новоиспеченный философ. — Если человек упирался, мы просто зажимали его член дверью и потихоньку начинали ее закрывать".

Роберт Конквест в своем "Большом терроре" ссы­лается, без тени осуждения, на слова английского журналиста, который сказал где-то, что сразу подпи­сал бы в подобных условиях все, что от него требуют, потому что не мог бы позволить, чтобы его избивали. Когда Хрущев после прихода к власти разгонял ста­рый кадровый состав КГБ, дабы ослабить "монстра", сотрудники этого почтенного учреждения трудоу­страивались, кто где мог, и рассасывались по многим другим, более безобидным. В нашей Аккдемии один такой бывший следователь стал заведующим Отде­лом аспирантуры, и я видел сцену, когда в гардеробе, раздеваясь рядом с ним, какой-то пожилой человек упал в обморок: он узнал своего мучителя...

В следственном деле Бабеля его ближайший друг И. Эренбург выведен "связным", через которого-де Бабель осуществлял "шпионские" контакты с другим своим другом, во Франции, Андре Мальро. Я считаю, по целому ряду признаков и, в частности, по состо­янию самого следственного дела, что Бабеля не пы­тали: он был слишком умен, чтобы подвергать себя боли, которую не смог бы выдержать, и думал о своем поведении при аресте задолго до 1939 года: когда он однажды поинтересовался у Ягоды, на даче у Горь­кого, как вести себя, "если попадешь вам в руки", Ягода посоветовал ему ни в чем не признаваться. Со­вет действительно имел смысл, пока Сталин не ввел пытки в законную практику следственных органов. Не исключено, что если бы не война, помешавшая вождю всех народов осуществить очередной постановочный процесс, это был бы на сей раз процесс над деятеля­ми культуры и искусства, участниками которого долж­ны были стать и Мейерхольд, и Бабель, и Кольцов, "бездарно" преждевременно пущенные "в расход". Компромат на тех, кого до поры до времени оставляли на свободе, постепенно накапливался в сообщениях уже посаженных, и тут показания Бабеля пригодились бы при аресте Эренбурга...

Методы обработки тех, кого до поры до времени оставляли на воле, вряд ли принципиально отлича­лись от применяемых к уже арестованным, разве что имели смягченные формы. Широко применялись шантаж, подкуп, запугивание, использование родственников в роли заложников и т. п. Вместе с тем "органам" нужны были компетентные доносители из высокопрофессиональной среды; соседи по ком­муналкам здесь не годились (опубликованные в ма­териалах яковлевского фонда доносы о писателях явно созревали в недрах тех же переделкинских дач, где жили жертвы). Говорю это, разумеется, вовсе не в оправдание доносов, но для того лишь, чтобы несколько усложнить реальный портрет "окаянных дней". Впрочем, все это — современные гипотезы: мы ничего не знали о биографии Эльсберга и никогда не говорили с ним о политике.