В полдень на солнечной стороне

Отец потупился, пошаркал ногами, попросил:

- Наберёшь годов, ты мои эти слова всегда помни, чтобы по этой линии не обмишуриться. Надо так, чтобы на всю жизнь...

8

Снайпер Захаркин пошевелился в своей маскировочной сетке, зашуршал ветвями, натыканными в её ячейки. Произнёс глухо:

- Вы это напрасно, товарищ лейтенант, про связистку от меня так обидчиво слушали. Вот пойдёте обратно в блиндаж, а вас их снайпер, который вроде меня передний край караулит, допустим, свалит. И мне вас ещё дополнительно будет жаль, что мимо неё прошли, её обидели, пренебрегли, и она от этого может слегкомысличать от обиды одной. Я пожилой, я в этих делах понимаю, из сочувствия вам советую.

И, как бы не желая услышать, что ему ответит Петухов, Захаркин пожаловался:

   — Ревматизм от этих засад мучит. Лежишь на сырой земле не шевелясь, как покойник, кровь студишь, вот и ломит всего. А называется мое занятие - межснайперская дуэль. В старинные времена такое дело красиво обставляли: секунданты, правила всякие, махнут шпагой - и пали из однозарядного пистолета, оба промахнулись - пожалуйте домой, друг дружку даже не задели, а с честью.

А у меня вот оптический прицел от сырости запотевает, протереть нельзя - шевелением себя выдашь, и он по тебе даст. Выходит, не потому, что он тебя метче, напористее, а потому, что у него специальная мазь от запотевания стекол имеется.

- Нет у них такой мази, враки это все.

- Я и сам только для разговора про мазь высказался. Было бы желательно заиметь, и глазу было б не утомительно сквозь чистое стекло взирать.

- А если б связистка ваша дочь была, - спросил Петухов строго, - тогда как?

Захаркин поерзал, покряхтел, признался:

- Это вы меня поймали за самый нерв. Хоть дело вполне человеческое, а возражал бы со всей отцовской строгостью. На фронте тоже себя соблюдать надо. Ваш верх, ничего дальше не скажешь. - Попросил: - Вы меня больше разговором не занимайте. А то мой меня ещё и укокошит. Я его манеру знаю. Сначала даст нарочно мимо, засечет шевеление и тут, уже на месте, вторым приложит обязательно. Сегодня я твёрдо решил его умиротворить окончательно и на это дело свою встречную тактику придумал. Мы с ним уже много стрелялись, обзнакомились по-соседски.

Петухов кивнул снайперу, пожелал «ни пуха ни пера» и пошёл по сырому ущелью траншеи к себе в землянку доспать до полного рассвета, если ничего такого не случится за это короткое время.

Сапёры успели сложить над землянкой накат из сосновых бревен, терпко пахнущих смолой, лесной чащей. И поэтому в землянке было темно, как в пещере. Петухов нащупал нары, лег не раздеваясь, сложив под голову ватник, и почти сразу уснул крепко, прижав кулак к губам.

И снился ему лес, весь прогретый солнцем. Просека в зеленых отсветах, сочащихся сквозь листву берез. И он шёл по этой просеке босиком, ощущая ступнями мягкую податливость опавшей осенней прошлогодней листвы с крепким грибным запахом. А впереди, в голубовато-светящемся туннеле просеки, мелькало летучее, как бы из сгущённого света, что-то очень знакомое по своим зыбким очертаниям и близкое ему. Но он не знал, что это.

Он шёл и шёл за ним, вдыхая запахи леса, травы, листьев, погружаясь от этих запахов как бы в сонное мягкое забвение, и когда он замедлял шаги, то летучее, из сгустков света, начинало обретать словно бы женственное очертание. Но только зыбкое, расплывчатое, и он вроде бы уже знал, кто это. Нужно было назвать, вспомнить, и тогда бы оно приблизилось, уплотнилось, стало телесно отчетливое, живое.

Он маялся и не мог назвать, вспомнить, хотя хорошо знал, кто это, и, когда он добрел до конца просеки, открылась вдруг темная впадина, наполненная чёрной густой жижей, от которой исходил леденящий холод. И в этой жиже лежал, наподобие мёртвой огромной птицы, самолёт, на борту его кабины окостенело сидел пилот и, подняв лицо с опустошёнными глазницами, уставился ими, незрячими, в небо. А рядом с пилотом сидела Соня, не то обнимая его, не то держа его, окостенелого, за плечо одной рукой, а другой она осторожно расчесывала его волосы и улыбалась мёртвому нежно, влюблённо, самозабвенно. И голые колени её глянцевито сверкали, словно натёртые воском. И она была, как тогда, когда он вытащил её из болота, совсем немного одета. Платье её, мокрое, сохло, развешенное на хвосте самолёта. И она не обращала внимания на то, что самолёт, пузыря чёрную жижу, медленно погружается, и уже жижа касалась её ног, а она все продолжала ласкающими движениями причесывать лётчика, гладить его по окостеневшей щеке и медленно, вдумчиво целовать его в чёрные, сухие, мертвые губы, не отрываясь от них подолгу, как бы пытаясь своё дыхание передать этим мёртвым губам.

Уже самолёт погрузился весь в чмокающую жижу, только над поверхностью оставалась часть туловища живой Сони п мёртвого пилота. Но она, как бы не понимая и не желая понять, что гибнет, улыбалась пилоту, прижималась к нему все теснее и теснее.