В полдень на солнечной стороне

- Я только по-собачьи умею, сильно ногами брызгаю, значит, не плыви рядом, чтобы ты от меня не захлебнулся.

- Не захлебнусь, - сказал Петухов и поплыл, загребая одной рукой, толкая впереди себя узел с обмундированием.

Но когда вдруг перестал слышать за собой пыхтение и барахтанье радистки, он оставил узел и бросился к ней.

Она лежала на спине с закрытыми глазами и тяжело, судорожно дышала.

- Устала? - тревожно спросил Петухов.

- Отдыхаю, на небо гляжу, любуюсь, - сказала радистка и подавилась водой.

- Ты что, по морде захотела? - спросил Петухов. - Плыви! И если ещё посмеешь так слабеть, буду за всё хватать, поняла - за всё!

- Ты, сволочь! - поперхнулась водой радистка. - Только попробуй! - И из последних сил стала бить по воде ногами, толчками, как бы карабкаясь в чёрной гнилой воде.

Он волочил её в густой, вязкой ледяной тине и, вытащив на берег, сам лёг без сил рядом с ней, чёрный, вонючий, склизкий, как и она, с головы до ног в тине. Отдышавшись, пошёл бродить вдоль берега, нашёл полугнилой салик - плот из полусгнивших трёх бревен - и уплыл к нему, к самолёту. Вернувшись, он сначала сволок на берег труп лётчика, потом принес рацию, сказал:

- Вот, пожалуйста, тебе твой аккордеон.

- Развяжи узел, дай обмундирование. Не видишь, я совсем голая, - попросила радистка.

- Не вижу, - сказал Петухов, - и видеть не желаю. - Посоветовал: - Сначала отмойся в бочаге, а потом одевайся. Нельзя же так в чистое грязной лезть.

- Не могу, меня от воды теперь тошнит.

Петухов снял с себя бязевую мокрую рубашку и стал молча вытирать радистку и, когда она пыталась вырваться, сильной рукой удерживал её, пока всю не вытер. И только после этого выдал ей обмундирование.

- Меня всю трясет, не могу в рукав гимнастёрки попасть, - жалобно сказала она.

Петухов так же молча помог ей одеться, при этом он властно снял с неё нижнее мокрое, выжал и повесил на ветви кустарника.

- У тебя зажигалка, - напомнила радистка, - разведи костёр. Зубами же лязгаешь.

- А если противник засечёт, тогда как? В неразведанной местности не положено.

- У меня даже внутри все трясётся, - повторила радистка, - сердце закатывается.

Покорствуя её мольбе, Петухов развёл огонь, прикрыв его всё-таки для маскировки плащ-палаткой. Они сидели у костра, касаясь плечами, и глядели на огонь.

- Тебя как зовут? - спросила радистка.

- Гриша! - сказал Петухов и в свою очередь осведомился: - А тебя?

- Соня!

- У нас в школе тоже Соня была, только она отличница.

- Красивая?

- Нет, так себе - белобрысая.

- Как я?

- Откуда я знаю? - уклончиво произнёс Петухов. - Я на тебе внимание не фиксировал.

- Если б ты накрылся, кто по тебе в тылу плакать бы стал?

- Мать, кто же ещё! Отца уже убили на фронте.

- Так я и поверила!

- Про отца?

- Будто своей девушки нет.

- К чему такой разговор?

- А чтобы про то, что с нами дальше будет, не думать, - вздрагивая, придвинулась теснее, произнесла сдавленным голосом: - Меня нагишом никто не видел, только ты.

- Ты же не голая была, а в трусах и в лифчике.

- Правильно. Нам специальное женское нижнее не выдают, мы мужские исподники себе подрезаем, а из остатка лифчики кроим. Как в армии служить - пожалуйста, а внимательной заботы о нас по линии вещснабжения нет.

- Напиши в дивизионку.

- Я бы написала, да стыдно.

- А говорить про это можешь?

- Мне с тобой не стыдно.

- Ну, это ты брось! - сказал Петухов, вставая. - Такие разговорчики отставить!

- Очень ты мне нужен.

- Ну и молчи.

- Думать мешаю?

- Мешаешь!

- А я знаю, о чем ты думаешь. Вот хорошо бы с ней под плащ-палатку лечь...

- Да ты что! Дура или распущенная?

- Раз ругаешься, значит, ты хороший. Я тебя только так, проверяла. Понял? Ну нарочно задевала, чтобы знать, какой ты на самом деле.

- Нашла время и место. - И Петухов потребовал: - Ты вот что! Заворачивайся в плащ-палатку и спи. А потом я. А ты покараулишь.

Сквозь рыхлый гнилой болотный туман рассвет еле проникал серым, слабым, жидким, хлипким светом.

Когда радистка проснулась, Петухов разостлал на земле ещё теплую от её тела палатку, приволок застывшее тело лётчика и завернул его в плащ-палатку.

- Ты это зачем? - спросила Соня.

- Хоронить, - глухо сказал Петухов. - У буреломного дерева под вывороченными корнями яма, я её за ночь подчистил, углубил, свежих веток настлал. Хорошо будет.

- Кому хорошо? Ему? - кивнула на покойного Соня.

- Не в болоте, в земле. Всё же попрощаемся, как жизнью ему обязанные. - Произнёс тихо: - Когда я ему лицо разбитое умыл, причесал на пробор его же расчёской, увидел, что он, как мы, молодой ещё. А на петлицах шпалы - капитан!

- Документы взял?

- Когда в тыл летят, документы в штаб сдают.

- Разверни палатку, - попросила радистка.

Став на колени, она бережно-нежно поцеловала ледяные синие губы лётчика, потом, поднявшись, сказала сдавленно:

- Он первый, кого я сама в самые губы.

- Ну ладно там, понесли.

Они долго стояли у могилы, засыпанной комьями земли. Сверху положили сырую синюю пилотку лётчика...

Руководствуясь картой, взятой из планшета пилота, Петухов только на пятые сутки вывел радистку в расположение партизан.