В полдень на солнечной стороне

Уже на другой день в пути она захворала. То томилась в жару, то тряслась в ознобе, то обмирала в беспамятстве. И Петухов то бранил её, то лепетал невесть что, упрашивая не помирать, дул ей в губы, когда казалось, она бездыханна, у костра сменил ей влажное от пота бельё на снятое с себя сухое обмундирование. И когда долго не мог добиться, чтобы она очнулась, даже попытался выстрелами из пистолета пробудить её.

Он сломал березку, приспособив её под волокушу, положил на ветви девушку, привязал поясным ремнем и тащил волоком, впрягшись в ствол дерева, как в оглоблю.

Когда он набрёл на партизанское боевое охранение, у него не было сил толком всё объяснить. Лицо его вздулось от бесчисленных укусов комаров и гнуса, кожа с ладоней содрана. Согбенный, не мог выпрямиться. Он был в одном рваном исподнем, так как своё обмундирование натянул на радистку. Губы растрескались, опухли, слова произносил сипло, хрипло, еле разборчиво, словно контуженный. Оставив радистку в партизанском штабе, он пошёл обратно с группой партизан за рацией, спрятанной у болота и замаскированной ветками.

Несмотря на то что в землянке было жарко натоплено, Соня сидела на койке в валенках, в полушубке, в меховой шапке. И когда Петухов вернулся и принёс рацию, она только слабо кивнула, увидев его, и сразу стала дрожащими пальцами включать рацию, надев поверх шапки наушники, и всё время глаза у неё были полузакрыты.

- Совсем плохая, - сказал командир партизанского отряда, - застудила оба лёгких сразу - сильное воспаление, а всё ж таки за последнюю свою нитку держится. Такая у неё комсомольская натура - вся горит, а про долг свой помнит. - Обернулся, приказал: - Младшего лейтенанта прямым путём - на наш аэродром. Велели не задерживать, если на своих двух стоит вертикально...

После доклада в штабе дивизии Петухова отправили в санбат, откуда он самовольно ушёл на второй день к себе в подразделение в обмундировании с чужого плеча, ещё сыром и пахучем после дезинфекции, с неотстиранными блёклыми пятнами крови вокруг рваных прорех на груди под левым карманом.

Потом спустя какое-то время его вызвали в политотдел.

Батальонный комиссар, лысый, плотный, с густым голосом строевого командира, спросил гулко, хитро сощурясь:

- Значит, что же такое, товарищ Петухов, по вашему устному докладу в штабе дивизии выходит? Ей по меньшей мере Красная Звезда причитается, а себе как бы просите взыскание.

- Я же сказал: чуть не сорвал задание. Радистку увёл, а рацию оставил.

- Но мы имеем сведения: вы связистку на себе несли.

- Не на себе, а волок на волокуше.

- С мотором? Или посредством вашей живой силы продвигались?

- Ну моей.

- А два груза вы могли, так сказать, доставить подобным способом - и её, и рацию?

- Если б про главный долг не позабыл, должен был.

- Рассуждаете самокритично, но не реалистически, я бы сказал. А вот ваша радистка...

- Она не моя вовсе, зачем вы так! - вспыхнул Петухов.

- Ну ладно, скажем, вашей и нашей дивизии, она так докладывает: если б не её слабый пол, так вы бы радисту строевым шагом идти скомандовали и рацию на себе нести.

- Ничего подобного! - запротестовал Петухов. - Если б он тоже, как она, простудился, заболел, всё то же самое было, и рацию я бы всё равно оставил.

- Спрятали бы - хотите сказать?

- Ну ясно - спрятал.

- А скажите: рация без радиста может действовать? Так, правильно, не может, так же как радист без рации - ноль. Значит, фиксирую: осуществили план раздельной доставки того и другого.

- Никакого плана не было, я только про неё беспокоился, за неё боялся.

- За рацию? - усмехнулся комиссар.

- За радистку, - вздохнул Петухов.

6

Однажды, когда Петухов спустя много дней после этого события, умаявшись на проверке расположения своих огневых точек на новых позициях, мертвенно спал под шинелью в ещё не покрытой накатами землянке, его разбудил дежурный ротный телефонист и, передавая трубку, произнёс значительно:

- С узла связи дивизии требуют.

- Младший лейтенант Петухов у провода, - бодро произнёс Петухов и встал по привычке к субординации.

- Это я, Соня!

Петухов растерянно покосился на дежурного телефониста.

- Обстановка нормальная, противник не тревожит... - машинально сказал Петухов.

- Вы не сердитесь на меня, пожалуйста, - с мольбой прозвучал голос Сони. - Но я хотела вас спросить...

- Я вас понял, - сипло сказал Петухов.

- Это я вас поняла, а не вы меня, - обидчиво сказала Соня. - Не хотите по-человечески говорить, и не надо.

В трубке щелкнуло, и голос Сони погиб в глухой тишине.

Петухов вышел в наброшенной на плечи шинели в ход сообщения, затем побрел по траншее на свой «энпэ», откуда открывалось зловещее пространство переднего края противника, погружённое в тяжкий мрак ночи, в то время как за нашей полосой край неба нежно и слабо светлел, теплился.

Дежурный снайпер пошевелился в своей маскировочной сетке с вдетыми в петли ветвями кустарника, пожаловался Петухову:

- Вот несправедливость, товарищ лейтенант! Ихний может раньше по мне стукнуть, чем я по нему. Ему наша сторона светит, когда он ещё впотьмах, - значит, шлёпаешь только по силуэту. Но не тот азарт.