В полдень на солнечной стороне

Как по фронтовому обычаю офицер, приходя командовать новым подразделением, кратко рассказывает о себе, в каких боях и как он участвовал, так и Петухов доложил о себе и в ремонтной мастерской, и на строительной площадке фабрики, чем сначала удивил людей и даже вызвал недоумение, но получилось так, что этим своим представлением себя он как бы разделил между ними все то, чего ему пока недоставало как руководителю и что они должны были восполнить теперь вместе с ним.

Петухов считал себя удачливым человеком. Воевал, а живой, и даже не сильно поврежденный. У него Соня и чудесная дочь. Доверили ответственную работу, зачеты сдает в вечернем нормально — скоро инженер, поэтому он к людям относился всегда несколько стеснительно, полагая, что ему хорошо, а им вот еще плохо; и когда к нему обращались с разного рода просьбами, даже если и не всегда обоснованными, Петухов, теряя много в глазах руководства, досаждал ему в этих случаях настойчивостью в удовлетворении таких просьб.

В жизни Петуховых никогда не возникали моменты, которых, по их мнению, они не могли бы преодолеть сами, и поэтому полагали, что если кто кого-нибудь о чем-нибудь просит, — значит, это та крайность, обойти которую невозможно.

Жили они на окраине города скудно, тесно, не замечая всего этого, поглощенные своими перворадостями: у Зоси Владимировны, матери Сони, все больше и отчетливее пробуждается сознание, и дочь Катя уже произносит весьма внятно: «Папа, мама, баба». Сам Петухов даже в сырые, промозглые ночи почти высыпался, не испытывая тех мук от ранений, какие испытывал совсем недавно, скрывая от жены, притворяясь спящим и всю ночь лежа бессонно, с плотно сжатыми веками и стиснутыми зубами, и весь рабочий день он чувствовал тогда вялое измождение, которое перебарывал, словно беспрестанно переплывая огромное водное пространство, когда нет сил и тянет на дно.

Соня, работая у городского архитектора, приносила домой эскизы будущих зданий, красивых, величественных, и развешивала их на бревенчатые, с отвалившейся штукатуркой стены комнаты; и когда Петуховы рассматривали эти эскизы, обсуждали их, у них было такое ощущение, что вот он, их новый город, уже существует, хотя за окнами немощеная дорога, развалины, нет даже уличного освещения.

Вначале Соню огорчало то, что она не повидала Нелли Коровушкину, которая приезжала в больницу к ее, Сониной, матери и уехала, как ей сказали, расстроенная, и красивое лицо ее было сильно исцарапано руками матери Сони, которая почему-то возненавидела Нелли и всегда страшно кричала, когда та приближалась к ней. Но потом Зося Владимировна с трудом, как тяжкий сон, вспоминая, говорила о том, что, когда ее подвергали экспериментальным медицинским истязаниям в лагерном спецблоке, от фашистки-медсестры, ассистирующей палачу-хирургу, всегда сильно пахло духами, и запах их сливался с теми муками, которые она испытывала. Соня вспомнила о Нелли, которая даже на фронте любила сильно душиться и, очевидно, теперь тоже была надушена. Запах ее духов у душевнобольной матери вызывал приступы отчаяния и ярости, когда к ней в больнице приближалась Нелли. Это же самое чувство вызывали у нее все люди в белых халатах, когда она находилась на излечении.

В лагерных спецблоках фашистские медики полностью соблюдали чопорный торжественный ритуал почтительности и благовоспитанности, принятый во взаимоотношениях медицинского персонала в самых знаменитых клиниках Германии, где они получили профессиональное образование. Латынь была чужда и даже политически противопоказана истинным арийцам, но, поскольку имперское управление пропаганды еще не успело германизировать медицинскую терминологию, они, как и все медики, пользовались латынью, деликатно лишающей пациента возможности быть в курсе того, в каком состоянии находится его здоровье.

Готовясь к своим бесчеловечным операциям и производя их, они механически следовали тем правилам, которые предписывались учебниками для соблюдения личной гигиены медика.

Особо тщательная подготовка, прежде чем войти в операционную в стерильно белых халатах, глубокомысленные, озабоченные предварительные размышления вслух о приемах ведения операции, подобные консилиумам, опять же латынь были вызваны сознанием того, что они свершают нечто новое в медицине, даруя ей иное, более существенное, более важное для империи назначение, чем цель продлевать и спасать человеческие жизни, превращая медицину в средство массового и наиболее экономического уничтожения человеческих жизней.