В потемках

Сцена эта оборвалась внезапно. Эффект обрыва старой записи был учтен опытным Сколтом. На экране вновь появился он — сорокадвухлетний журналист, умеющий теперь снисходительно судить собственные ошибки и заблуждения. Верно, в подобном осуждении, было в любование собой, но об этом догадывался не всякий зритель, и не сразу. Подобным ходом умудренный журналист заставил зрителей поверить в свою теперешнюю искренность.

— Нет смысла смотреть эту передачу до конца. — сказал он, иронично улыбаясь. — Неужели не ясно всякому мыслящему человеку, на чьей стороне правда: на стороне ли беспринципного юнца, способного ради минутного успеха, ради своей карьеры просмеять кого угодно, или же на стороне доверчивого и обманутого старца, вся беда которого состояла лишь в том, что он не умел как следует изложить свои мысли.

От души жалею, что теперь его уже нет в живых и я не могу принести ему мои чистосердечные извинения. Запомните этого человека, запомните его голос, — с пафосом призвал Сколт. — Только что вы слышали голос человека, жившего в ту. теперь уже навсегда ушедшую пору, когда люди не боялись еще называть вещи собственными именами: чревоугодника называли обжорой, выпивоху — пьянчужкой, а про распутника не говорили — жизнелюб.

— Теперь много говорят о прогрессе. — продолжал Сколт. — И прогресс почему-то связывают с количеством автомобилей, и тоннами металла, выплавленного на душу населения. Но разве мыслимо именовать прогрессом условия, при которых человек теряет духовность?

Ивоун уже тогда, сидя возле телевизора, представил себе, какой гнев вызовет столь откровенное бунтарское заявление известного журналиста. Более всего люди не хотят слышать правды. Да он и сам не распознал тогда в Сколте своего единомышленника.

«Ну, это слишком!» — примерно так подумалось ему тогда.

И еще одно стало ясно Ивоуну: прошедшие двадцать лет не образумили Сколта, во всяком случае, не убавили задиристости. Просто за эти годы он изменил свои оценки.

Вот, выходит, кто очутился в их случайной компании.

«Так ведь…» Почему же он сразу не догадался? Она ведь даже имя свое назвала — Дьела. Дьела Сколт — знаменитая органистка. Ее концерт запланирован на одно из ближайших воскресений.

Примерно сто лет назад в соборе впервые устроили не богослужение, а концерт органной музыки. С тех пор ни одно воскресенье не обходилось без выступлений лучших органистов. Вот почему Дьела так выжидающе поглядела на Ивоуна, когда назвала свое имя: уж он-то должен был слышать про нее. Почему же он не вспомнил?

Тем временем все спустились назад вниз по винтовой лестнице.

— С вас еще сто лепт, милая тетушка, — сказал Калин.

— Это почему? — подпрыгнула та на месте.

— Еще один лишний день.

— Так не по моей же вине.

— Выходит, по моей? Как знаешь. Мы отправимся с Пловой одни. Вытаскивай своего инвалида сама. Черт его тащил сюда.

При упоминании черта тетушка торопливо перекрестилась.

— Не богохульствуй.

— Нужно как-то дать знать, что здесь люди, — предложил Ахаз.

— Покричи — может, услышат, — посоветовал Калий.

— Будь здесь рация, — высказала Плова.

Видно, и ее головку посещают иногда разумные мысли, обрадовался Ивоун. Ему ничуть не хотелось, чтобы вся эта пестрая компания застряла в соборе.

— Точно не знаю, но какая-то аппаратура есть, — сказал он.

Радиоузел помещался в склепе под спудом каменного фундамента. Когда-то, в незапамятное время здесь хоронили знатных граждан. Пирана тогда была еще языческим городом.

Увы, в склепе нашлись только динамики и приемник. Один из настоятелей собора лет десять назад намеревался установить в храме усилители. Но прихожане запротестовали. Приобретенная аппаратура ржавела и пылилась без употребления.

— Какой толк от этого дерьма? — Калий злобно пнул по ящику, в котором лежали динамики.

— Будет толк, — заверил Брил. Лишь один он рассматривал аппаратуру с вниманием, видно, хорошо отдавая отчет, что именно представляют собой все эти коробки, провода, изоляторы и наборы ламп. — Можно смонтировать передатчик, — вызвался он. — Два часа делов.

Видно, он знал свое дело. В его автомобильчике имелся необходимый инструмент и паяльник. Щекот и Калий по его указанию растягивали самодельную антенну между верхними ярусами соборных колонн. Брил заперся в склепе, колдовал над аппаратурой.

Два часа тянулись мучительно. Радиосвязи ждали, как избавления.

Должно быть, пока поднимались и спускались по узким лестницам, Сколт растревожил больную руку и теперь, уложив её в перевязь, взад и вперед шагал в проходе и баюкал ее.

— Приляг, отдохни, — посоветовала Дьела. — Вы знаете, он отказался принимать болеутоляющие средства. Говорит, мужчине положено терпеть боль.

Вскоре Сколт последовал совету жены — принял таблетку и скрылся в исповедальне.

— Боль он действительно может переносить без звука. Я убеждалась в этом много раз, — сказала Дьела.

— Многие считают, что это и есть главный признак мужественности — не выказывать боли, — сказал Ивоун.