В преддверии судьбы. Сопротивление интеллигенции

Если бы он согласился публично отречься от своей дружбы с Некрасовым, от ежедневно повторяемой брани в адрес советской власти и разоблачений ее, написал бы гнусную статейку в «Вечерний Киев», половина общих друзей перестала бы с ним здороваться, кто-то бы посочувствовал его безысходному положению и лет через пять только Некрасов помнил бы об этой статье, а Снегирёв «за послушание» не сразу, со временем, получил бы трехкомнатную квартиру, о которой мечтал, «Жигули» без очереди и, видимо, какие-то поблажки на службе в кинопропагандистском аппарате ЦК Украины. Или, если бы с самого начала (не рассчитывая на квартиру и машину) Гелий очень жестко и прямо сказал, что такую статью не напишет, предавать свои взгляды и своих друзей ни при каких условиях не станет, все то, что нашли у него на обыске, поставили бы ему в вину, возможно, понизили бы по службе (или даже уволили), перекрыли бы на время возможность печататься и снимать – то есть наступило бы материально трудное время, – но он остался бы жив.

Но Снегирёв, не понимая этого, выбрал смертельно опасный путь. С одной стороны, он постоянно напоминал им, что он «свой», с генералами КГБ недавно по службе общался, еще два года назад был в номенклатуре ЦК. И к тому же не оставлял мечты о квартире и машине, которые получит за требуемую от него гнусную статью. Но ему хотелось, чтобы хоть в КГБ, хоть в ЦК Украины ему сказали прямо: ты – нам, мы – тебе. Он вдруг забыл то, что прекрасно знал при его долгой советской службе, что любое выслуживание перед властью не забывается, оплачивается, но не сразу, а, скажем, через год, и никогда об этом не говорят прямо, а с присущим коммунистическому обществу лицемерием прикрывают любую подлость «верностью коммунистическим идеалам». Предыдущие свои фильмы и рассказы о верных коммунистах и стойких пограничниках, благодаря которым сделал вполне успешную советскую карьеру, он если и воспринимал как неправду, то не оценивал как личную подлость: где-то была верноподданная советская работа, за которую он получал деньги, а лично его были антисоветские разговоры за водкой и килькой с Некрасовым, съемки митинга в Бабьем Яру и его выступление на партсобрании в его защиту.

А тут от него требовали, чтобы он отказался от того, что считал самым важным своим, да еще и не предлагали плату, чтобы можно было все открыто взвесить. От него требовали – подставь публично задницу, а мы подумаем, насколько она хороша. И вот на это морально разрываемый на части Гелий Снегирёв никак не решался согласиться, да еще втайне начал писать записки – «Роман-донос», – где себя не жалел, но, главное, все его точнейшие, небывалые ни в русской, ни в советской литературе описания бесконечных переговоров, все усиливающегося на него давления, превращались во всё более страшный обвинительный акт всей советской системе, отношениям внутри этой отвратительной структуры.

«Итак, затрудняясь дать точное определение понятию „антисоветский“, я понимаю, что фашистская газета остаётся фашистской газетой, но архив писателя – это всё же архив писателя. Он для работы, он и просто собрание интересующих писателя по тем или иным причинам вещей. Утверждаю, не боясь ошибиться, что архивы таких писателей, как Максим Горький, Алексей Толстой или Александр Фадеев по количеству так называемой „клеветнической“ литературы во многом превосходят мой. Не ошибусь, если скажу, что и у многих ныне здравствующих и занимающих положение писателей подобных материалов не меньше, а может быть и побольше, чем у меня. Но ни обысков у них не проводят, ни допросам не подвергают.