В преддверии судьбы. Сопротивление интеллигенции

Обыск – это высшая степень недоверия государства к своему гражданину. До прос – это обидная и оскорбительная форма (при всей внешней вежливости) выпытывания у тебя „зачем“ и „для чего“ ты хранишь ту или иную книгу, то или иное письмо. И вот я задаю себе вопрос – с какой целью это делается? Запугать, устрашить, унизить? Впрочем, куда унизительнее рыться в чужих письмах, чем смотреть, как в них роются люди, получающие за это зарплату, и не малую, и считающие, что, увезя из библиотеки писателя стихи Марины Цветаевой, принесли государству пользу. Кому всё это выгодно? Кому это нужно? Неужели государству? А может, думают, что, попугав, пригрозив, принудят на какие-то шаги?

Во многих инстанциях – а сколько у меня их было, и высоких, и пониже, и всесильных, и послабее, – мне говорили – кто строго, кто с улыбкой – что давно пора сказать народу, по какую сторону баррикад я нахожусь. Как сказать? И подсказывали. Кто попрямее, кто более окольными путями, что вот, дескать, есть газеты, а в газету люди – и какие люди! – пишут письма… А вы что же?»[26]

Давление на Снегирёва росло. Он не понимал, что, втайне ожидая «конкретного предложения», а потому не разрывая до конца привычные связи, он провоцирует советскую систему просто как биологический организм ко все новому, все более разнообразному (здесь не получилось – попробуем в другом месте) и все более жесткому на него давлению.

«– Понимаю, – бодро ответил я.

– Идите и думайте! У вас есть ещё время, целых девять дней.

– Понимаю! – ответил я ещё бодрее, почти по-строевому. И я пошёл. Бодро пошёл. И опять уверовал в возможность…

гм-гм… чего возможность? В возможность благополучия – машины, квартиры, безоблачного детства сыну».

– Вот так будем мы каяться (мы – это Я, жена моя Екатерина, сын мой Филипп, тесть мой и тёща моя, и вся моя ныне живущая прочая родня).

«Вначале я скажу:

– Я (пауза)… очень много думал… (ещё пауза)… о своей вине перед партией… (ещё пауза). Так случилась, что… (ещё пауза, логически неуместная, но волнительная)… что впервые мне дали понять всю степень моей вины… (последняя пауза, дальше без пауз, уже паузы не работают, только будут раздражать)… только здесь, в Горкоме, на беседах в партийной комиссии.

Меняю тон, достаю бумагу.

Прошу прощения у членов бюро Горкома, но разрешите мне дальнейшие мои объяснения прочитать по приготовленному заранее. Я их тщательно продумал и записал… Можно?.. Спасибо…»[27]

Я уже упоминал, говоря о себе, шакалью природу КГБ. Если ты хоть в чем-то в своем противостоянии не очень тверд, ты лишь усиливаешь угрожающую тебе опасность. Но я для КГБ и советской власти никогда не был «своим»; к тому же и до, и после ареста я не играл с ними ни в какие игры, а потому, хотя и был арестован года на два раньше, чем Гелий, но для меня это закончилось гораздо легче, чем для него.