В преддверии судьбы. Сопротивление интеллигенции

От меня требовали, собственно говоря, того же, что и от Снегирёва: написать статью, правда, в «Литературную газету», а не в «Вечерний Киев» о знакомых советских писателях, ставших «отщепенцами» – о Белинкове, Даниэле. Но, судя по всему, главным для КГБ были даже не статьи, а постоянное сотрудничество. И высокую плату за него мне тут же после ареста прямо в тюрьме предложили: дачу в Красногорске, чудовищно высокую по советским понятиям зарплату и, уж конечно, сохранение большой семейной коллекции. Но я, в отличие от Снегирёва, ни в какие игры с КГБ не играл; их представление о моей трусости оказалось ошибочным; выгодные предложения меня вовсе не соблазняли, а потому я быстро получил максимально большой при отсутствии реального обвинения срок, как я считал, «ни за что»: отказ от сотрудничества с КГБ и писания разоблачительных статей о знакомых «делом» и даже поступком не считал.

Болезнь, смерть, имея дело с КГБ, не просчитаешь, но Гелий Снегирёв благодаря своей почти трехлетней игре лишился жены, семьи, многих друзей, но не только прошел все круги советского ада – собрания на службе, исключение из КПСС, Союза журналистов, Союза кинематографистов, обжалование решения парткома в ЦК Украины (обжалует – значит, хочет остаться в КПСС, остаться с нами, так пусть не валяет Ваньку, а делает, что ему сказали), объяснения с родственниками, своими и жены, и их недостойное поведение, но все это он успел беспощадно описать, оставшись в истории русской литературы и русской общественной жизни, и, может быть, ради этого только и стоило затевать эти унизительные игры.

«И понёсся. Что я кретин, и ни х… не понимаю, и веду себя как идиот – это на него часто нападает, вдруг прорезается в нём прапрадедушка, который наверняка был где-нибудь в Бойбереке занудливым ребе. А я от этих его речей тоже свирепею. Я стал доказывать, что от стиля теперь ровно ничего не зависит, а про сто надо побольше трезвону, а он пёр на своё. Мы сдерживали себя, потом опять беленились, орали на весь коридор. Потом опять тихо убеждали друг друга, что слишком трезвонить– только вредить, а я заявил – себе нельзя этим повредить, но им – это хорошо, им выгоден резонанс, они только и хотят, чтобы по больше народу об этом знало и боялось, но есть тут и ещё аспект, из-за которого трезвон нужен, но об этом аспекте я им говорить не стал. А Толя К. предложил немедля ехать мне самому в Москву, в парткомиссию, да ещё он поможет мне пробиться к какому-то среднему гебистскому начальству.

– Вот так. Что ты для них за фигура?

– Уверяю тебя, – доказывал я, хоть уверенности полной в своей правоте и не ощущал, – приди я к ним – лапки кверху, сдаюсь и что прикажете, – как мне завтра же вернут партбилет и поднесут все блага жизни!

– Мудак ты! Кому ты нужен? Разве что предложить верно служить и два раза в неделю доносить по адресу!

Сволочь этот Фимка! Бессчётное число раз мы с ним матерились на смерть – и ни разу в спорах я так не заводился, как с ним!

– Ты считаешь, – пытаюсь сдерживаться, – если я предложу публично и письменно оболгать Некрасова – этого им будет мало?

– Кто ты для них такой? Кому ты нужен?

– Ладно. Вот немного перегодя, я к ним пойду и тебе, идиоту, докажу. Пойду и спрошу: понял вашу силу непреодолимую – что я должен делать, дабы меня не казнили?»[28]