В присутствии врага

Шарлотта… Господи, подумал Лаксфорд, он даже никогда не видел ее. Видел лишь рекламную фотографию, распространявшуюся во время избирательной кампании Ивелин: кандидат в члены парламента позировала перед объективом в домашней обстановке в окружении улыбающихся любящих членов семьи. Это все, что он мог вспомнить. Даже и тогда, просматривая фотографии, он лишь бросил на этот снимок презрительный взгляд, каким одаривал всех кандидатов, позирующих перед всеобщими выборами. На самом деле он тогда даже не посмотрел на девочку. Не потрудился вглядеться в ее черты. Это была его дочь, но единственное, что он о ней знал, это имя. А теперь еще и то, что она умерла.

Тогда ночью, в воскресенье, он позвонил в Мерилбоун. Услышав в трубке голос Ив, коротко сказал:

— Сообщение в телевизионных новостях, Ивелин. Найдено тело.

— О, Боже! Ты просто чудовище. Ты готов на что угодно, лишь бы сломить меня, — ответила она.

— Нет! Послушай, это в Уилтшире — ребенок, девочка. Мертвая. Они не знают, кто она. Просили сообщить информацию. Ивелин! Ивелин.

Она бросила трубку. С тех пор он больше с ней не разговаривал.

Одна его часть говорила ему, что она заслуживает наказания. Заслуживает публичного осуждения. Заслуживает, чтобы каждый этап жизни Шарлотты, ее исчезновение и ее смерть были выставлены перед ее соотечественниками на обозрение и обсуждение. И, как следствие, она заслуживает, чтобы ее сбросили с ее облеченной властью должности. Но другая его половина не могла радоваться ее падению. Потому что ему хотелось верить, что, какими бы тяжкими не были ее грехи, она сполна за них заплатила смертью ребенка.

Тогда, в Блэкпуле, он любил ее не больше, чем она его. Их общение ограничивалось лишь слиянием тел, при этом желание обострялось полярной противоположностью их взглядов. У них не было ничего общего, кроме способности оспаривать противоположные точки зрения и желания выйти победителем из любого затеянного ими спора. Она была уверена в себе и сообразительна, и он, владевший словом как искусный фехтовальщик, ничуть не испугал ее. Их диспуты обычно заканчивались вничью, но он привык одерживать победы над своими противниками и, не преуспев в этом с помощью слов, решил прибегнуть к другому средству. Он был тогда достаточно молод и глуп и полагал, что подчинение женщины в кровати является декларацией мужского превосходства. Когда дело было сделано, он, преисполненный самодовольства, ожидал от нее сияющих глаз и томной улыбки, а впоследствии, как и подобает женщине, она должна была тихонько отползти в ближайшую щелку и впредь позволять ему безоговорочно и безраздельно царить среди своих коллег.

То, что после соблазнения она и не подумала отползать ни в какую щелку, то, что она продолжала вести себя так, будто между ними ничего не произошло; то, что ее ум стал острее, чем когда-либо, сначала привело его в ярость, а потом заставило еще больше хотеть ее. По крайней мере, в постели, думал он, между ними не будет равенства. По крайней мере, в постели все победы будут его. Мужчины должны повелевать, считал он, а женщины — подчиняться.

Но только не Ивелин. Чтобы он ни делал и чтобы она ни испытывала (а в этом он готов был поклясться) это никогда не лишало ее самообладания. Половой акт был для нее просто еще одним полем сражения, но оружием были не слова, а наслаждение.

Хуже всего, однако, было то, что она с самого начала прекрасно понимала, чего он добивается. И когда она пришла к нему в последний раз, в то последнее торопливое утро, когда им обоим нужно было успеть на поезд, она приподняла его голову, приблизила его лицо к своему и проговорила:

— Я не побеждена, Дэнис. Ни в чем. Даже в этом.

Ему было стыдно узнать, что результатом этих их совокуплений без любви стало зарождение новой невинной жизни. Настолько безразличны были ему тогда последствия его действий, что он даже не подумал о каких-то мерах предосторожности и не побеспокоился о том, принимает ли она какие-то меры. Ему никогда не приходило в голову подумать о том, чем они занимались, как об акте зарождения новой жизни. Он рассматривал это только как вопрос самоутверждения, как необходимый шаг, чтобы доказать ей — а прежде всего себе самому — собственное превосходство.

Он не любил ее. И не любил ребенка. Никто из них не был ему нужен. И если сначала он и испытывал какие-то уколы совести, то они быстро прошли после того, как он решил «позаботиться о финансовой стороне дела». В определенном смысле это означало, что его никогда лично не затронут ни она, ни ребенок. Поэтому сейчас, казалось бы, он не должен чувствовать ничего, кроме горечи и потрясения оттого, что ее не знающее сомнений упрямство стоило человеческой жизни.

Но правда состояла в том, что его переживания выходили далеко за рамки горечи и потрясения. Он был внутренне скован чувством вины, гнева, боли и раскаяния. Потому что твердо знал, что, будучи ответственным за жизнь ребенка, которого он никогда не пытался увидеть, он также несет ответственность и за смерть этого ребенка. И ничто теперь не сможет этого изменить. Никогда.