В прыжке

– Да, наверное, – признался я. – Или… Знаешь, если я открыл шоколадку, даже такую здоровенную, размером с полдоски, у меня не получается съесть всего несколько долек. Мне даже половины мало. Пока целиком не съем – не успокоюсь.

– Ты про шоколад хотел поговорить? – Юаким нахмурился.

– Я бы тебе рассказал, что произошло той ночью. Но тогда рассказать придется все.

– А в чем проблема, если ты все и расскажешь?

– Возможно, ты расхочешь со мной дружить.

Юаким придвинулся ближе. В руке он держал иголку.

– На, уколи меня, – попросил он.

– Это еще зачем?

– Чтоб ты уяснил кое-что: какую бы ты глупость ни сделал, дружить я с тобой не расхочу.

– Тогда, может, я лучше колоть тебя не буду, а просто расскажу?

Юаким кивнул.

Я все-таки придумал, с чего начать. Причем начал я с того, о чем не помнил. В ту ночь я, спускаясь по лестнице, наверное, наступил на скрипучую ступеньку, но меня никто не услышал, потому что в гостиной все кричали.

Я вижу прямо перед собой прямое, как стрела, дуло револьвера. Даже собственные пальцы помню – со светлыми, почти белыми костяшками.

Спустившись с лестницы, я остановился, впрочем, лишь на секунду, не больше. Этого хватило, чтобы решиться. Ночью почти не видно, что происходит за окном, и я мог бы выскользнуть на улицу, заглянуть в окно гостиной, оценить ситуацию и даже обратиться за помощью к соседям. Но потом я вспомнил слова папы. Он сказал, когда мы стреляли в лесу по веткам: «Иногда показать оружие – метод более действенный, чем выстрел». Револьвер я зарядил, но, скорее всего, достаточно будет просто помахать им.

Юаким спросил, сильно ли я боялся – скажем, по шкале от одного до десяти. Я сообразил, что времени идти к соседям у меня нет, а значит, страх был не на десятку, а слабее. Однако совершенно точно больше восьми. Папа в гостиной кричал. Бертина громко плакала. И тогда незнакомый голос заорал, что начинает обратный отсчет – с трех до одного. Прямо как мы, когда играем возле школы с одноклассниками. С трех на два перескакиваешь моментально, а вот до единицы время нарочно тянешь, иногда даже делишь оставшийся отрезок на половину и четверти.

Я вдруг оказался на пороге гостиной. Незнакомец стоял возле телевизора. Тело у меня будто заледенело. Потому что на голове у этого человека был капюшон, совсем как у того старика в Эс-Сувейре. Я прекрасно понимал, что передо мной не тот старик, но сковавший меня ужас теперь был намного выше десятки. Капюшон дядька опустил на глаза, а лицо обмотал платком вроде ковбойского. Я бы не удивился, если бы и пистолет у него в руке тоже оказался кольтом. Возможно, его сбивал с толку всеобщий страх, а может, из-под капюшона он ничего не видел, но меня заметил не сразу.

– Стреляй! – закричал папа.

Он кричал это мне, я знаю. Но в ту секунду я перенесся в Эс-Сувейру. По крайней мере, тело мое повело себя так же, как тогда в Марокко. Ноги приросли к полу, а штанина пропиталась теплой жидкостью. Пальцы больше не слушались руку.

Глаза под капюшоном сощурились. Теперь преступник смотрел на меня. Пистолет у него в руках сместился, и сейчас темное дуло уставилось прямо мне в сердце. Не удивлюсь, если скрытый ковбойским платком рот растянулся в улыбке. Жутковатый старик из Марокко хотел лишь помочь мне, но из-за него пальцы у меня теперь окаменели. Я видел, что незнакомец вот-вот спустит курок, и все равно ничего не мог с собой поделать. Наверное, та секунда была самой длинной за всю историю человечества, однако мне, чтобы собраться с силами, даже ее не хватило.

И тут папа взлетел. Прямо как футбольный вратарь. Как Бэтмен. Как огромная птица. Он взмыл в воздух и полетел ко мне. Он успел прикрыть половину меня, когда гостиную едва не разорвало от грохота. Из пистолета, который сжимал в руке человек в капюшоне, вырвалось пламя. Я оглох на оба уха. А папа камнем рухнул на пол. Когда он упал, из него с шумом вышел воздух. Мама с Бертиной закричали еще громче. Взгляд у Капюшона стал злее. Его пистолет дымился. Я не сводил глаз с Капюшона и даже на лежащего папу не смотрел. И тело мое забыло о Марокко.

Я дернул пальцем. Револьвер в руке ожил. Мама с Бертиной умолкли. Незнакомец повалился на спину, примерно там, где заканчивается ковер, и капюшон сполз у него с головы. Волосы были мокрыми от пота. Ковбойский платок по-прежнему скрывал нос и рот. Крови на черной толстовке видно не было. Но застонал он не так, как папа, и вдобавок схватился за грудь. Его пистолет отлетел под кресло. Теперь мой револьвер тоже дымился, и пахло в гостиной иначе.

Юаким приобнял меня за плечи, а я положил голову ему на плечо. Дальше рассказ мой превратился в почти бессвязный поток слов.