В путь-дорогу! Том III

Подъѣхали къ квартирѣ Лукуса, лошадей привязали къ дырявому забору и, осмотрѣвшись по всѣмъ направленіямъ, юркнули въ калитку. Всѣ дуэльные доспѣхи помѣщались въ чуланчикѣ подъ лѣстницей, уложенные въ чемоданъ. Чемоданъ этотъ былъ тяжелъ, такъ что Телепневъ съ трудомъ протащилъ его черезъ дворъ вмѣстѣ съ Варцелемъ и поставилъ въ первыя сани, въ которыхъ опять помѣстились ольдерманъ и курчавый буршъ.

Поѣхали на крупныхъ рысяхъ черезъ Марктъ въ гору и, миновавши заставу, свернули направо по проселочной дорогѣ. Варцель правилъ, а Телепневъ съежился въ комокъ и совсѣмъ закутался въ свою шинель.

— У тебя былъ шкандалъ? — спросилъ онъ Миленькаго.

— Былъ, такъ плохонькій, нѣмчура одинъ задралъ меня — съ тротуара столкнулъ.

— Кто-жь кого?

— Да никто, я его только по физіономіи задѣлъ. Вѣдь у насъ до семи ходовъ коли ничего не сидитъ, ну и конченъ балъ.

— Не опасно!

— Не ровенъ случай. Вонъ Мандельштерну въ прошломъ году одинъ тевтонецъ такую кварту засадилъ, что до легкихъ добрался.

— А кто этотъ Мандельштернъ, нѣмецъ?

— Жидъ.

— Какъ жидъ?

— Да, еврей. Онъ изъ Курляндіи. Наши ребята его уважаютъ, чуть въ шаржиртеры не попалъ.

— И съ нѣмцами дерется?

— Онъ даромъ что еврей, а на счетъ шкандаловъ — feiner Kerl. Славный паукантъ; а ужь въ секунданты всѣ его берутъ, всякую кварту отпарируетъ. Онъ сегодня у Чичисгейма секундантомъ.

Немножко стемнѣло; рѣзкій вѣтерокъ щекоталъ лицо, и мелкія порошинки снѣга кружились предъ глазами; чухонская лошадка бѣжала бойкой рысью. Телепневу въ теплой шинели сдѣлалось вдругъ очень хорошо. Онъ почувствовалъ себя въ томъ положеніи, когда бывало закутывался въ дѣтское одѣяльце и сладко засыпалъ подъ сказку своей доброй Мироновны.

— Это все, разумѣется, Strand, — заговорилъ задушевнымъ голосомъ Миленькій: — всѣ эти шкандалы выѣденнаго яйца не стоютъ; дерутся какъ пѣтухи. А вотъ поѣздки я люблю, — и онъ своими ласковыми глазами обратился къ Телепневу, — хорошо вотъ въ этакую ночь, такъ бы до свѣту и прокатилъ верстѣ на сто!

— А назадъ-то мы когда?

— Да ужь тамъ и заночуемъ. Пьянство будетъ. Я, Телепневъ, вѣдь тебѣ откровенно скажу, не люблю я нашихъ попоекъ, вотъ такъ какъ каждый то день мы точно службу какую служимъ. Когда поѣздки бываютъ — другое дѣло, тутъ хорошо какъ-то, забористо. Они, бурсаки, надо мной вонъ смѣются все, я очень нѣженъ для нихъ. А я, разумѣется, до сихъ поръ не могу привыкнутъ: важность у нихъ такая. Нѣтъ, у насъ въ Харьковѣ бывало не такъ - попойку сочинимъ — такъ пиръ горой идетъ, и всѣмъ весело, а здѣсь точно заговорщики сидятъ какіе или фармазоны.

Нѣжный Варцель говорилъ все это задушевнѣйшимъ голосомъ. Нѣкоторая возбужденность его тона какъ-то особенно дѣйствовала на Телепнева и придавала колоритъ этой бурсацкой таинственной ночи.

— Какъ же ты самъ нѣмецъ, Миленькій, и недоволенъ нѣмецкими формами?

— Какой я нѣмецъ, я какъ есть русскій; да и всегда гордиться буду предъ этой чухной, что я въ Россіи жилъ и выросъ, и нѣтъ во мнѣ это кнотовства! Наши ребята только ругаютъ нѣмцевъ, а сами все съобезьянили у нихъ. Одно у нихъ, разумѣется, хорошо…

— А что такое?

— Да то, вотъ видишь ли, что на попойкахъ ругательства никакого нѣтъ. У насъ въ Россіи, чай самъ знаешь — какъ только подпили, такъ и по-гречески, и всякій дебошъ начнется, ну а здѣсь нѣтъ; здѣсь какъ ты ни пьянъ, а все-таки съ тебя отчетъ спросятъ, на другой день за каждое слово отвѣтишь.

Телепневъ мысленно согласился съ Миленькимъ. Дѣйствительно, ни разу, ни на одной попойкѣ не случилось ему видѣть грязной сцены, и слышать, чтобы кто-нибудь кого обругалъ или началъ говорить циническія сальности. Даже пьяныя рѣчи буршей отличались цѣломудріемъ.

— Я какъ пріѣхалъ изъ Харькова, ну такъ знаешь, по русской привычкѣ, подхожу этакъ вотъ къ этому самому Мандельштерну, а у него сюртукъ разстегнутъ — и лента. Я за ленту-то взялъ и говорю ему: «что это у тебя за…..?» да и ввернулъ, знаешь, крѣпкое словцо. Такъ они на меня какъ всѣ окрысились. Репримандъ мнѣ въ полномъ собраніи закатили: «оставь, говорятъ, свои обскурантскія русскія привычки, ты, говорятъ, не въ кабакѣ съ мужиками, а съ благородными буршами находишься.»

— Вотъ какъ! — промолвилъ серьезнымъ тономъ Телепневъ.

— Да, братъ, такой ужь народъ. А впрочемъ я тебѣ по душѣ скажу — я вижу, что ты не ихъ поля ягода — все это у нихъ для близиру дѣлается, церемоніи однѣ, ну и предъ нѣмцами чтобы выказать себя пофорсистѣе. А такъ, чтобъ закадычности, между бурсаками совсѣмъ нѣтъ. Да и нельзя. Какая же тутъ закадычномъ, коли всякое слово надо съ вывертомъ говорить. У насъ вотъ только по коману между собой дуэли-то немножко ограничены, а то бы всѣ переругались.

— Да изъ-за чего?

— Ну, какъ изъ-за чего; каждый въ шаржиртеры лѣзетъ, властвовать хочется. А куда тутъ въ шаржиртеры: никто хорошенько и говорить-то не умѣетъ. Кто посильнѣе закричитъ да важность на себя напуститъ, тотъ и дѣйствуетъ.

— А кто жь у васъ на сходкахъ-то вѣсъ имѣетъ?