В рассветный час (Дорога уходит в даль - 2)

Меля съела пирожное наполеон и принимается за трубочку с кремом. Но, едва надкусив, она корчит гримаску:

- Крем скис... Фу, какая гадость!

С размаху Меля ловко бросает пирожное в мусорный ящик. Слышно, как оно мягко шмякается о стенку ящика.

- Сколько раз я тете говорила, - капризно тянет слова Меля, - не давай мне пирожных с кремом! А она забывает! Не может запомнить, - смишьно!

Глава третья. А ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ВСЕ ДЛИТСЯ!..

Урок танцев происходит в актовом зале. Зал - большой, торжественный, по-нежилому холодноватый. В одной стене - много окон, выходящих в сад. На противоположной стене - огромные портреты бывших царей: Александра Первого, Николая Первого, Александра Второго. Поперечную стену, прямо против входа в зал, занимает портрет нынешнего царя - Александра Третьего. Это белокурый мужчина громадного роста, тучный, с холодными, равнодушными, воловьими глазами. Все царские портреты - в широких золоченых рамах. Немного отступя от царей, висит портрет поменьше - на нем изображена очень красивая и нарядная женщина. Меля объясняет нам, что это великая княгиня Мария Павловна, покровительница нашего института. Под портретом великой княгини висит небольшой овальный портрет молодой красавицы с лицом горбоносым и надменным. Это, говорит Меля, наша попечительница, жена генерал-губернатора нашего края Оржевского.

Мы входим в зал парами - впереди нас идет Дрыгалка. Паркет в зале ослепительный, как ледяное поле катка. Даже страшно: "Вот поскользнусь! Вот упаду!" Вероятно, так же чувствует себя Сингапур, попугай доктора Рогова, когда его в наказание ставят на гладко полированную крышку рояля.

Дрыгалка расставляет нас поодиночке - на некотором расстоянии друг от друга. Мы стоим, как шахматы на доске, как посаженные в землю маленькие елочки.

- Как начну-у-ут играть! Как пойде-е-ем плясать! - чуть слышно говорит стоящая позади меня Меля Норейко.

Ну что тут смешного, в этих Мелиных словах? Ровно ничего. Но мне вдруг становится так смешно, что я начинаю неудержимо хохотать.

- Тише, медам! - командует Дрыгалка. - Тише! Сейчас придет госпожа преподавательница...

И так как смех все не оставляет меня, я вся трясусь - как мне кажется, беззвучно, - то Дрыгалка начинает искать, откуда исходит этот неприличный смех. Вся вытянувшись вверх, как змейка, она поводит удлиненной головкой, стараясь охватить всю группу построенных для урока девочек.

- Ах, вот это кому так смешно... Яновская! Почему вы смеетесь?

Смех замирает у меня в горле.

- Что вас насмешило, Яновская? Может быть, кто-нибудь сказал вам что-нибудь смешное?

Конечно, сказал. Меля сказала. И если бы мне задали этот вопрос еще сегодня утром, когда я пришла сюда, я бы от чистого сердца сказала правду: "Да, меня насмешила Норейко". Но трех часов, проведенных в институте, оказалось достаточно, чтобы совершенно ясно понять: здесь нельзя говорить правду. Если я скажу, Дрыгалка, может быть, отвалится от меня, но она присосется к Меле, будет ее бранить... может быть, даже накажет... Нет, нельзя здесь говорить правду! А папа-то, папа... Как он нынче утром грозил мне своим разноцветным "хирургическим" пальцем: "Помни: не врать! Никогда не врать!.. Только одну правду говори!" Скажешь тут правду, как же!

- Кто вас так насмешил, Яновская?.. Не хотите отвечать? Ну, тогда пеняйте на себя: ступайте в угол!

Я смотрю на Дрыгалку растерянно. Почему в угол? В какой угол?

Вытянув руку с длинным, сухим, изящно подстриженным ногтем указательного пальца, - ох, как он не похож на папин! - Дрыгалка показывает, в какой угол мне надо стать.

- Постойте в углу и подумайте над своим неуместным смехом.

Почти ничего не соображая, я становлюсь в угол.

Носком ботинка Дрыгалка брезгливо тычет в оброненный мною на пол носовой платок. Платок - хорошенький, вышитый, мамин. Мама дала мне его "на счастье". Я подбираю его с зеркального паркета - нечего сказать, хорошо "счастье"! - и снова возвращаюсь в угол.

- Да, да, - говорит Дрыгалка с насмешкой. - Поплачьте в платочек, это вам будет полезно!

Ну, нет! Этого не будет, не увидит Дрыгалка моих слез, дудки! "Ненавижу плакс!" - говорит папа, когда я реву по пустякам. Но уж таких плакс, которые унижаются перед всякими дрыгалками, - таких я сама презираю! И я стою в углу, внешне изо всех сил стараясь сохранить спокойное лицо. Не плакать! Не дать Дрыталке возможности торжествовать! Но мыслью-то ведь я понимаю: меня поставили в угол, это позор! Весь класс стоит на середине зала, как одно многоголовое целое, а меня отщепили, как лучину откалывают топором от полена, и отшвырнули в угол. Я стою в углу, осрамленная, ошельмованная. Всякий входящий в зал сразу увидит и поймет: "Ага, вот эта - с косюлей на затылке - это преступница, ее поставили у позорного столба!"

И как раз в эту минуту в зал входит маленькая женщина - синявка, преподавательница танцев. За нею следует унылая старушка с нотами под мышкой. Это - таперша. Она сразу проходит к роялю.