В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва

Он явился к нам в гимназию, предшествуем громкой известностью: его ненавидело несколько поколений учащихся в 1-й классической гимназии, где он много лет преподавал греческий язык. Об этом невзрачном, приземистом пожилом человеке с желтым морщинистым лицом, с беспокойными, то робкими, то злыми глазами рассказывали поистине отвратительные вещи. Он был какой-то террорист казенного классицизма. Он неизменно и беспощадно преследовал учеников старших классов своими злыми насмешками и упорными издевательствами и добивал их на выпускном экзамене: Павликовский с величайшим наслаждением ставил выпускнику, юноше 18–19 лет, единицу – только ради того, чтобы не пустить его в университет и изломать ему навсегда жизненную дорогу. Ученики 8-го класса не имели права оставаться на второй год в этом классе, и неудовлетворительный балл, полученный на экзамене зрелости, хотя бы по одному предмету отнимал у них аттестат зрелости, с которым были связаны права на высшее образование и на государственную службу. Не получивший аттестат зрелости терял безвозвратно все 8–9 лет, потраченных на гимназию, и принужден был начинать жизнь с тупика: ему некуда было податься, как идти с горя в юнкера или поступить куда-нибудь на частную службу с вечным титулом недоучки; как ни бездушны были большею частью педагоги старой казенной гимназии, они понимали, что ставить юношу, начавшего жизнь, перед таким тупиком было слишком уж безжалостно-жестоко, и если у него были удовлетворительные баллы по всем другим предметам, а слаб он оказывался на испытаниях зрелости только по одному какому-нибудь предмету, то ему обычно ставили спасительную тройку с минусом – он выходил из гимназии с аттестатом зрелости. Один Павликовский не делал этого никогда. Наоборот, он с особым удовольствием старался «срезать» по греческому языку – каким-нибудь казуистическим вопросом – и получить право поставить абитуриенту двойку или единицу. Юноша, подвергшийся этой каре, мог быть ярко одарен, мог отлично успевать по всем другим предметам, мог, наконец, сделать в письменной работе по греческому языку (extemporale, перевод с русского на греческий) даже не ошибку, а явно случайную описку, – Павликовскому все это было безразлично: он бестрепетно ставил двойку или единицу. В таких случаях педагогический совет просил Павликовского быть снисходительнее к данному абитуриенту и поставить ему три с минусом – Павликовский не внимал никому: он ставил единицу – и сразу же загонял юношу в жизненный тупик. Утверждали, что на совести Павликовского было несколько самоубийств обездоленных им молодых людей.

Для чего все это нужно было этому невзрачному человеку, ненавидимому всей гимназией и почти презираемому своими же сослуживцами?

Я поражался устойчивости общего отношения к Павликовскому. Его ненавидел Б. Н. Бугаев (Андрей Белый), блестяще проходивший курс гимназии, и с ненавистью, но правдиво начертал эту злую фигуру в своих воспоминаниях! И еще на днях я слышал от Алексея Ивановича Ирисова, 75-летнего старика, служившего некогда надзирателем в 1-й гимназии, воспоминания о Павликовском, исполненные глубокого негодования на его злостное преследование молодежи, на его нелепую жестокость.

1-я гимназия была на виду у попечителя учебного округа. Павликовский не сделал себе карьеру, он даже не вышел в инспекторы какой-нибудь привлекательной гимназии, стало быть, от «начальства» он ничего не получил за свою жестокость, его не совсем долюбливало и начальство, уж слишком ярко и показательно воплотились в нем все худшие черты казенной школы.

Приходится думать, что педагогический терроризм Павликовского услаждал его самого возможностью внушать трепет, причинять боль и калечить молодые жизни; приходится допустить, что этот человек с испитым, желчным лицом, с крадущейся походкой престарелого Лиса Патрикеича был педагогическим садистом, которому страдания молодежи и возможность проявлять над нею свою власть доставляли особое, поистине преступное наслаждение.

Таков был Павликовский в 1-й гимназии. Он был настолько знаменит своим педагогическим терроризмом, что Н. И. Тимковский[201] изобразил его в нашумевшей в свое время повести «Сергей Шумов»[202], напечатанной в «Русской мысли».

Но к нам в гимназию Павликовский явился тогда, когда уже наступили дни его падения.

Греческий язык, бывший одним из двух столпов казенной классической школы, был упразднен (или, вернее, сделался необязательным), и оказалось, что Павликовскому нечего делать в 1-й гимназии: латинский язык преподавать он не мог, и его подсунули к нам в гимназию преподавать немецкий язык, который он знал так, что Позеверк и Скуйе в сравнении с ним могли казаться знатоками дела.

Павликовский утерял вместе с греческой грамматикой 9/10 своей власти и явился к нам в класс старой вкрадчивой лисой, растерявшей свои волчьи зубы.

Сразу же поняли мы, каков он «немец»: его переводы с немецкого были смехотворны. Некоторые фразы сделались у нас крылатыми.