В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва

– Ах, простите, пожалуйста, я не запомнил вашего отчества, – приносил извинения ученик и удалялся из класса.

Через 10–15 минут кто-нибудь другой столь же вежливо задавал Павликовскому деловой вопрос:

– Дементий Казимирович, скажите, пожалуйста, как будет по-немецки «халва»?

– Неуместный вопрос, – начинал злиться Павликовский. – И потрудитесь запомнить: меня зовут Казимир Клементьевич.

– Извините, я спутал ваше имя и отчество.

Павликовский сумрачно продолжал урок, а через некоторое время кто-то уже приставал к нему:

– Терентий Викентьевич, позвольте у Шагурина взять тетрадку для слов?

На это Павликовский отчеканивал уже с нескрываемой злостью:

– Вы обязаны знать имя, отчество и фамилию вашего преподавателя.

Но с удвоенной вежливостью ему приносили сотни извинений, оправдываясь:

– Ваше имя и отчество так трудно запомнить, Казимир Викентьевич!

На эту новую ошибку в отчестве Павликовский только злобно водил глазами, делая вид, что не заметил ее.

Но однажды спектакль с трудным именем и отчеством Павликовского закончился бурным финалом.

Один из самых добродушных товарищей наших, белокурый и румяный Николай Станчинский, по прозвищу Пан, хотя ничего польского в нем не было, в 1941 году окончивший жизнь свою мирным специалистом по льняному делу, до того увлекся игрой в трудное отчество Павликовского, что, расшалившись, выпалил:

– Казимир Клистирыч, позвольте выйти!

Этого Павликовский уже не мог стерпеть: он завопил: «Негодяй!», выбежал из класса, кликнул надзирателя и велел ему тотчас донести о случившемся директору.

Станчинскому было велено немедленно покинуть гимназию и ждать дома решения своей судьбы. Отец Станчинского был человек крутой, и Пану нашему грозило два «изгнания»: одно – из гимназии с волчьим паспортом (аттестатом), закрывавшим вход во все другие учебные заведения, и другое – из дому. Дело было совсем плохо.

Классный наставник – помнится, один из молодых преподавателей, чуть ли не Г. А. Попперэк, известный впоследствии математик, – сообщил Станчинскому, что директор настаивает на исключении его из гимназии и что единственное средство остаться в гимназии – извиниться перед Павликовским и добиться от него, чтоб он принял это извинение и заявил директору о своем желании ограничиться более слабым наказанием.

Скрепя сердце Пан Станчинский пошел к пану Павликовскому, убежденный, что тот его не пустит на порог. Но, к удивлению, Павликовский принял Станчинского холодно, но вежливо спросил его:

– Что вам угодно?

Пан объявил ему, что раскаивается в своих словах, которые сорвались у него с языка без желания нанести обиду, просил принять его извинение и сохранить ему возможность закончить гимназию.

Павликовский выслушал его не прерывая, помолчал и ответил:

– Вы поступили очень нехорошо. Но я не желаю причинять вам зла. Я буду просить за вас директора. Ступайте и ведите себя лучше.

Павликовский сдержал свое обещание. Исключение из гимназии было заменено Станчинскому приглашением на воскресенье в гимназию и четверкой за поведение. Объявляя Станчинскому об этом смягчении приговора, директор сурово подчеркнул, переходя с «вы» на «ты»:

– Ты этим обязан исключительно ходатайству почтеннейшего Казимира Клементьевича.

Когда эта история дошла до 1-й гимназии, там никто не стал верить тому, что Павликовский дал амнистию преступнику, осужденному на высшую педагогическую казнь.

Но факт оставался фактом. Спектакль с «именем– отчеством» с той поры прекратился навсегда.

Три наших немца, из которых один был латыш, а другой не то чех, не то поляк, ни в чем не были похожи друг на друга, но было между ними одно сходство самого печального свойства: немецкому языку научиться у них было невозможно.

Немецкий, как и французский язык, был отсутствующий предмет в нашем образовании.

Глава 2. Греки и латинисты