В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва

Это было самое суровое и грозное племя в гимназии – племя греков и латинистов. Латинский язык, начинавшийся с первого класса, и греческий язык, преподаваемый с третьего класса, продолжались до восьмого и были главными предметами в гимназии. Ни математика, ни русский язык не могли идти в сравнение с классическими языками по своему месту в гимназии: так, уже с первого класса латинскому языку отводилось шесть уроков в неделю, тогда как русскому выделялось пять, а математике – даже четыре. Немудрено, что греки и латинисты были тузами в преподавательской колоде, значение их было велико, не то что каких-нибудь немцев или французов, а влияние их на судьбы гимназистов часто было роковым: можно было проскочить через гимназические заставы, путая Иоанна Третьего с Иоанном Четвертым или не умея перевести маленькой басни Лафонтена, но проскользнуть через заставы экзаменов, не зная accusativus cum infinitivo[206] и не умея отличить аориста[207] первого от аориста второго, было невозможно. Из греков и латинистов многие были статскими советниками, то есть почти генералами; из этих генералов от латинской этимологии и от греческого синтаксиса назначались обычно директора гимназий; чрезвычайно редко на директорском месте можно было встретить преподавателя математики, а чтобы директором был географ, немец или француз, этого не бывало никогда: директорство, а с ним и генеральский чин было привилегией латинистов и греков.

Старейшим и древнейшим из классиков у нас был грек П. П. Коносов. Он преподавал с незапамятных времен и был так величественен, что директор и инспектор казались его подчиненными.

В урочный час он не шел, а шествовал из учительской, неся классный журнал под мышкой, как министерский портфель. Шествовал он медленно и величественно, ничего не видя перед собой и не желая ничего замечать. Иной шалун первоклассник, разрезвившись, внезапно вылетит из-за угла, ударится головой в живот Коносова и шустро проскочит у него между ног, а он хоть бы приостановился: нет, шествует себе невозмутимо, будто у него меж ног пролетела муха[208]. Коносов был высокого роста, с седой головой, раз навсегда запрокинутой кверху, он имел вид натурщика, специально припасенного для ваяния Зевса Олимпийского: так он был несокрушимо спокоен, непререкаемо уверен в своем величии. Его так и звали «Зевс Олимпийский», но было у него и другое прозвище. У нашего Зевеса была одна страсть, которою едва ли обладал Олимпийский.

Прошествовав по коридору, Коносов медлительно вступал в класс и мановением руки приказывал читать молитву (если, разумеется, его урок был первым). Дежурный начинал: «Преблагий Господи…» Коносов медленно поднимал свою десницу, сложенную в крестное знамение, к высокому своему челу.

«…ниспосли нам благода…»

Коносов столь же мерно начинал опускать десницу по направлению к животу.

«…Духа Твоего Святаго…»

Но по дороге к животу десница ощущала близость носа, и Коносов, не в состоянии удержаться от соблазна, запускал пальцы по очереди в одну и в другую ноздрю, а потом, вновь сложив их для крестного знамения, прижимал на полсекунды к животу.

«…дарствующего нам смысл…»

Коносов прилагал десницу сначала к правому, потом <к> левому плечу и тем оканчивал благоговейный обряд. Этот обряд совершался неизменно каждый раз при чтении молитв и был предметом нашего величайшего наслаждения. Но те же походы в нос совершались Коносовым и во время его урока. Бывало, возгласит:

– Аттический диалект, – запустит указательный палец в ноздрю, извлечет из нее нечто, уставится глазами на это нечто, будто на аттический обломок, и, выдержав паузу, продолжит: —…есть разветвление еллинского языка.

Раскопками в носу Коносов прерывал стройные периоды Ксенофонта и гекзаметры Гомера.

Эти раскопки дали Коносову второе прозвище: Копоносов.