В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва

– Да, – вежливо и сухо отвечал Грюнталь. – Я вас не вызывал, но восьмого числа вы, с места, не могли назвать perfectum от persequor[212]: у вас стоит точка; тринадцатого вы не ответили, как будет по-латыни военный лагерь: у вас стоит вторая точка; двадцатого, тоже с места, вы не могли назвать, где родина Ариовиста[213]: у вас стоит запятая. В сумме получается большое незнание предмета. Вам ясно теперь происхождение вашей двойки?

– А у меня стоит единица, – тянется к Грюнталю с балльником другая рука, – а я вам ни разу не отвечал урока.

– Совершенно верно. Я вас не спрашивал урок, но у вас стоят три точки, это значит, что вы три раза не ответили мне с места, у вас стоит знак восклицательный – это значит: вы позволили разговаривать во время моих объяснений; у вас стоит nota bene[214] – это значит: у вас не было тетради с домашними работами. В сумме это дает единицу.

Мы были поражены. Это безмолвное и таинственное превращение карандашных значков в безукоризненно четкие единицы и двойки было страшнее примитивных единиц и бесхитростных двоек, ставимых Коносовым или Пихалычем.

«Ехидна!» – решил весь класс, и это прозвище укрепилось за корректным Грюнталем.

Он с особым наслаждением назначал extemporale. Эти письменные переводы с русского на латинский язык были истинным мучением для гимназистов, мучением совершенно бессмысленным. Верховной задачей преподавания латинского и греческого языка должно быть умение свободно читать латинских и греческих авторов; стало быть, все усилия преподавателя должны были бы направляться на то, чтобы ученик, отлично понимая латинский текст, мог бы близко к подлиннику и вполне литературно передать его по-русски. Между тем переводы с латинского и греческого на русский никогда не назначались для классных работ. Преподаватель приносил в класс кусок русской прозы, составленной так, чтобы в ней встречалось как можно больше синтаксических конструкций, трудно и сложно переводимых на классический язык; от ученика требовалось, чтобы этот корявый русский отрывок превратился в безукоризненный образец латинской или греческой прозы.

Еще хуже бывало, если преподаватель приносил переведенный им самим на русский язык отрывок из Цезаря, Цицерона, Ксенофонта или Геродота и требовал, чтобы ученик пятого класса в обратном переводе с полнейшей точностью восстановил железную логику Цезаря, кованую медь Ксенофонта, белоснежный мрамор Геродота и даже плавленое золото Цицерона. Я думаю, что эта задача была бы недостижима даже для Вячеслава Иванова, ученика Моммсена, переводчика Эсхила, свободно писавшего на латинском и древнегреческом языке. Мудрено ли, что самые лучшие эллинисты и латинисты из пятого класса, при всех своих стараниях достигнуть до слога Цезаря или Геродота, далеко от него уклонялись в своих латинских и греческих отрывках. Extemporate были поэтому лучшим поприщем для избиения младенцев: как ни переводи, Цезаря не достигнешь, а стало быть, ошибки против его текста неизбежны, а следовательно, неизбежны единицы и двойки, карающие за эти ошибки. Я не помню ни одной пятерки, полученной кем-либо за extemporale. Они были предметом ненависти для учащихся и причиной страдания для их родителей.

Когда пронесся слух, что extemporate будут уничтожены, по гимназии ходило стихотворение:

Клянусь я кафедрою стойкой,
Клянусь журналом и пером,
Клянусь своею первой двойкой,
Клянусь последним я колом,
Клянусь Вергилием Мароном
И Ахиллесовой пятой,
Клянусь болтливым Цицероном,
Клянусь Сократа бородой,
Клянусь я cum и ut causale,
Клянусь навеки, навсегда,
Что по тебе, extemporale,
Я не соскучусь никогда!

Пихалыч говорил: «Принесите завтра тетради». Имеющие уши слышать наутро заболевали и не появлялись в гимназии; остальные получали строгие отметки. Ехидна же назначал extemporale внезапно, всегда на четвертых или пятых уроках, предварительно на большой перемене он из классного журнала узнавал, много ли отсутствующих, и если их не было или было мало, то он объявлял:

– Extemporale!

Это приводило всех почти в ужас. Бегство было невозможно. Попытки наивных спастись тем, что нет-де тетрадей, не на чем писать, не приводили ни к чему.

– Вы будете писать на листочках, – отвечал Грюнталь и принимался диктовать замысловатый русский текст.

Никакое списывание, подглядывание в тетради было невозможно. На extemporale он специально сортировал учеников так, чтобы слабый ученик никогда не сидел рядом с успевающим, у которого мог бы попользоваться переводом. Грюнталь уносил листочки с extemporale к себе домой, и долго о них не было ни слуху ни духу. С замиранием сердца его робко спрашивали:

– Август Евстафьевич, когда же вы выдадите extemporale?

Он ехидно отвечал:

– Extemporale будет выдано ex tempore (в свое время).