В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва

Николай Михайлович был библиотекарем ученической библиотеки. Не знаю, какова была фундаментальная библиотека учительская, но ученическая была крайне скудна. Она не удовлетворяла растущей жажды к чтению; достаточно сказать, что из нее были изгнаны Майн Рид и Жюль Верн – эти любимцы отрочества и юности. Я брал оттуда «сокращенные» романы Вальтер Скотта и Диккенса, но очень скоро их «сокращенность» стала мне претить, и я потянулся за полным Диккенсом и Вальтер Скоттом.

Впрочем, Николай Михайлович никогда не навязывал никому особо рекомендуемых книг и не вмешивался в наш выбор, и без того ограниченный суровым министерским каталогом. Он лишь требовал аккуратного возвращения и бережного обращения с книгой.

Последний грек был мимолетным явлением в гимназии.

Георгий Иванович Помялов влетел к нам в гимназию со студенческой скамьи и так и не успел сшить себе форменного фрака. Он нарушил все традиции гимназического классицизма: не требовал зубрежки и неправильных глаголов, старался вводить учащихся в жизнь, быт, историю древних греков, добивался, чтобы мы читали автора и его произведения, а не вязли безнадежно в паутине грамматики. И в обращении с учениками он был равно далек и от величественности Коносова, и от суровой замкнутости Алексеева. Но, удивительное дело, все это воспринято было большинством гимназистов не как новое в преподавании, а как слабость преподавателя: на уроках Помялова шумели, самого его изводили вовсе не по заслугам, трактовали свысока, как новичка в школе. Однако его усилия не пропали даром: к концу года только распознали в нем доброго горячего человека, и большинство начало с ним дружить. Дружба ознаменовалась вещью неслыханною для тех времен: к нему стали ходить в гости. Он жил в небольшой комнате на Бронной, заваленной книгами и фолиантами. Здесь мы увидели настоящего Гомера в старых венецианских изданиях. Чтобы усадить гостя на стул, Помялов снимал с него предварительно дюжину греческих томов в коже и переселял их на пол. Его гости, вдоволь намученные греческой и латинской муштрой, нападали на греческий язык, требуя изгнания из гимназии и введения вместо него естествознания, а Помялов в ответ горячо утверждал, что только варвары могут отказаться от Гомера и Софокла, но нисколько не скрывал от нас, что презирает то, что у Коносова называется греческим языком. «Крайне левые» из нас доказывали ему, попивая студенческий чай с калачами, что вместо Ксенофонта лучше бы изучать Льва Толстого, а Георгий Иванович, вскипая от возражений, заявлял, что Толстого вовсе не надо изучать, а Ксенофонта непременно надо дополнить Геродотом и Фукидидом. Он тут же декламировал строфы из греческих поэтов, а мы перебивали их строфами из Пушкина или Лермонтова. Споры наши разливались во все стороны, как великие воды, бурливым напором своим захватывая и литературу, и жизнь, и политику. Мы, правду сказать, хмелели от этих споров – до того все это было неожиданно, нестаточно в условиях гимназии. Разумеется, ни директор, ни инспектор ничего не знали о наших посещениях молодого преподавателя: иначе и посещениям, и спорам этим был бы конец.

Конец учебного года ознаменовался нашей поездкой с Помяловым и его товарищем-студентом на Воробьевы горы. Мы целой группой собрались в его студенческую комнату и оттуда веселой гурьбой направились к Крымскому мосту. Взяли на пристани лодки и двинулись на Воробьевы горы. Было песенно, шумно, весело, беззаботно до того, что Помялов совсем забыл, что он как-никак преподаватель, а не ученик гимназии, и лишь временами вспоминал он об этом, пытаясь ввести какой-то порядок на нашу шумную ватагу. На Воробьевых горах мы смотрели на Москву, пили чай, гуляли. На пристань у Крымского моста мы подплыли уже с наступлением сумерек, усталые, притихшие, голодные.

Помялов был решительно не ко двору в нашей гимназии, и в следующем году его там уже не было.

Август Евстафьевич Грюнталь был взыскательный латинист: у него, как у Пихалыча, нельзя было никому уклониться от учебной повинности. Небольшого роста и средних лет, с острыми зелеными глазами, с небольшой рыжеватой бородкой, с такими же волосами, подстриженными бобриком, он был вкрадчив, энергичен и стремителен, как рысь. Он гордился своей немецкой выдержанностью и дисциплинированностью. Когда он впервые вошел в класс, его первым словом было: «Братцы…» – и он понравился всем своей вежливостью и корректностью. Он хорошо объяснял уроки, добивался разумности в ответах, не требовал зубрежки. Он очень удивил тем, что не ставил баллов. Вместо них в классном журнале перед фамилиями учеников появлялись какие-то крошечные карандашные точки, запятые и совсем уже непонятные значки.

Мы недоумевали, что все это значит. Но вот однажды, когда выдали балльники, у многих учеников оказались там двойки и единицы. Все бросились с балльниками к Грюнталю.

– Август Евстафьевич, вы меня не вызывали, а у меня двойка!