В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва

Я не учился у Николая Константиновича, но хорошо помню худую высокую фигуру: рыжеватый, в золотых очках, с болезненной, как будто виноватой улыбкой, он, кашляя и сутулясь, торопился в класс. Вальцев слыл добрым человеком; он умер скоропостижно; его сын также учился в нашей гимназии.

Когда я поступил в первый класс гимназии, пансионеры лихо распевали там песенку – гимназическую частушку:

Математика – наука,
Неприятная для нас,
Степаненко – злая щука,
А Вальцов – лихой карась.

В песенке была грубая ошибка: карась не бывает лихим, и если усталый и меланхоличный Вальцев был карась, то уже вовсе не лихой, а очень худой и сонный. А вот про Николая Николаевича Степаненко редкий из гимназистов не согласился бы с песенкой – «злая щука»! Степаненко был гроза гимназии. Его боялись не меньше, чем инспектора Королькова, а Королькова боялась вся гимназия, чуть ли не включая самого директора. В наружности Степаненко не было ничего страшного: высокий хохол (слово «малороссиянин» тогда уже не употреблялось, а слова «украинец» никто тогда не знал), с шапкой темных, слегка вьющихся волос, в усах, с еще моложавым, безбородым, но уже одутловатым лицом, он входил в класс несколько ленивой походкой, с развальцой, – и всегда несколько опаздывал на урок. В классе встречал его приятель-надзиратель по прозвищу Мазепа с длинными седыми усами. Они о чем-то совещались в дверях класса. Насовещавшись, Мазепа удалялся, а Степаненко, отметив отсутствующих, четко и громко при гробовой тишине выкликал чью-нибудь фамилию или две фамилии – и сразу:

– Левкиевский! Эггерс!

Эти четкие фамилии звучали точь-в-точь как звучат на суде фамилии обвиняемых, призываемых к допросу. Такими обвиняемыми, привлеченными к строгому карательному допросу, чувствовали мы себя. Степаненко вызывал нас к кафедре. Холодели руки. Замирало сердце. В пятки уходила душа.

– Возьми себе половину доски и доказывай заданную теорему номер такой-то, – говорил Степаненко, обращаясь к одному из вызванных, скажем к Левкиевскому. – А ты возьми себе остающуюся половину доски и решай задачу номер такой-то, – обращался он к другому вызванному – Эггерсу.

Этот другой – долговязый и подслеповатый – робко протестовал:

– Николай Николаевич, мне не хватит пол-доски для задачи…

Не обращая ни малейшего внимания на это заявление, не двинув ни одним мускулом лица, с насмешливой искрой в глазах Степаненко отвечал:

– Места больше чем достаточно. Можешь быть спокоен: больше тебе не потребуется. Можешь даже поделиться четвертью доски еще с каким-нибудь специалистом по математике вроде тебя.

Степаненко со скукой погружался в просмотр домашних тетрадей, а вызванные толпились у доски. В классе слышен был полет мухи, если бы у нее была охота поучиться математике у Степаненко.

Оторвавшись на секунду от тетрадей, Степаненко вскидывал глаза на Эггерса, усердно выстукивавшего что-то мелом на доске:

– Сколько у тебя получается?

– Кажется, три…

– Кажется? – переспрашивал Степаненко с ледяным спокойствием и тут же давал совет: – Перекрестись, и не будет казаться.

Оторопелый Эггерс принимался что-то снова выстукивать на доске и спешил поделиться новым ответом:

– Николай Николаич, получается два.

– Два? – с полной невозмутимостью переспрашивал Степаненко. – Это много. Разделим два на два. Единицу можешь взять себе, а другую единицу я поставлю тебе в журнал. Садись. Видишь, сколько места оставалось на доске, а ты боялся, что не хватит.

Очередь наступала для Левкиевского.

Сын многосемейного причетника из небогатого прихода, робкий от природы, он заранее дрожал, как овечий хвост. Степаненко с насмешливой выжидательностью оглядывал бедного малого и его чертеж на доске.

– Доказывай!

– Пред… пред… пред… предположим, что линия АБ… – с величайшим трудом извлекал из себя Левкиевский нужные слова и буквы, а Степаненко поощрял:

– Предполагай!

Левкиевский, сделав новое усилие, попробовал выйти из тупика:

– Вообразим, что линия АБ пойдет по линии СД.

– Что ж, воображай, – усмешливо поощрял Степаненко, и его дотоле сонные глаза с каждой новой попыткой Левкиевского выйти из геометрического лабиринта оживлялись все более и более явной насмешкой.

– Теперь, – лепетал Левкиевский, – восстановим перпендикуляр из точки Д на линию АБ…

– Перпендикуляр? Восставляй, – невозмутимо соглашался Степаненко и, выдержав паузу, заканчивал: – Ты на доске восставляй, а я тебе в журнале опущу перпендикуляр. Садись.

В классном журнале подле фамилии Левкиевского появлялась большая единица.

С различными вариантами подобные сцены повторялись на уроках Степаненко из года в год, из класса в класс.

В младших классах эти сцены заставляли сердце леденеть от страху, от жуткого предчувствия, что и тебя ожидает та же горькая участь получить перпендикуляр в балльник. В средних классах эти сцены вызывали чувство обиды, но каждый знал, что эта обида не минует его самого.