В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва

Относительно высоты математических познаний и доступности их роду человеческому Степаненко вообще держался самых скептических воззрений. Говорят, он однажды сказал кому-то, жаловавшемуся на слишком скупую оценку его математических знаний:

– Пять по математике я поставил бы только Господу Богу, четыре я поставил бы самому себе, три – первому ученику, остальным – остальное.

Не знаю, приходилось ли Степаненко ставить отметки Господу Богу и самому себе, но на отметки ученикам он был крайне скуп, скупее всех преподавателей.

Степаненко, несомненно, был наделен сатирической жилкой и усугублял злость своих сатирических выпадов совершенной невозмутимостью, с которой их совершал.

Однажды он спросил ученика Лапина – сына состоятельных родителей:

– Лапин, ты собираешься поехать на Парижскую выставку?

На серьезный вопрос Лапин отвечал не без удивления, но вполне серьезно:

– Нет!

– А жаль, – продолжал Степаненко тем же серьезным тоном, – жаль! Если не можешь сам поехать, то пошли на выставку хоть свой портрет. Под портретом подпиши: «Феноменал по математике». Там нуждаются в таких экспонатах. Ты получишь первую премию. Я тебе ручаюсь за успех.

Лапин покрывался краской стыда: он был плох в математике, а класс – увы! – грохотал над беднягой, забывая, что любой из смеявшихся мог получить от Степаненко такой же совет поехать на Парижскую выставку.

Вспоминается разговор Степаненки с Ратаевым. Это был малый с усами, засидевшийся в средних классах. Он мечтал о кавалерийском мундире и сшил себе брюки наподобие рейтуз. Кок на голове был у него зачесан, как у лихого гусара. Но в геометрии Ратаев, как и вообще, туповат.

Степаненко непрерывно угощал Ратаева единицами и двойками, иногда в балльнике у него стоял сплошной частокол. Ратаев взмолился однажды:

– Николай Николаевич, поставьте мне хоть два.

Степаненко предложил:

– Выбирай любую половину.

Когда же однажды Ратаев осмелился завести речь о тройке, Степаненко ему ответил:

– Тройку я тебе поставлю только на выход, и то не прежде, как увижу твое прошение о переводе из гимназии в юнкерское училище. А то я одному герою вроде тебя поставил, по его слезной просьбе, годовую тройку на выход, а он меня надул: перешел в следующий класс.

Обещание свое Степаненко исполнил. Он действительно поставил Ратаеву три, но только в удостоверении об окончании четырех классов, с которым Ратаев покинул гимназию.

Степаненко терпеть не мог юнкеров, офицеров и вообще всяческих военных, считая, что их удел – быть праздными коптителями небес.

Георгию Славину (а он был сын полковника) Степаненко объявлял напрямки:

– Учись, учись, Славин, студентом будешь, а не будешь учиться – в кавалеристы пойдешь.

Увы, в конце концов Славин пошел-таки в кавалеристы.

Всяческие поползновения гимназистов на офицерскую выправку, на кавалерийскую стать Степаненко обстреливал ядовитыми насмешками.

– Что это у тебя грудь колесом? – спрашивал он какого-нибудь из учеников. – Ваты подложил по-гусарски?

Или на иной манер:

– Что это ты сапогами пощелкиваешь? По шпорам соскучился? Подожди, брат, шпоры от тебя не уйдут.

Комедию с Ратаевым Степаненко разыгрывал долго. Не моргнув бровью он сообщал этому великовозрастному парню:

– В Оренбургском юнкерском училище большая нужда специалистов по математике.

Ратаев туповато и фатовато посматривал на Степаненко, ничего не понимая.

– Хочу рекомендовать тебя туда. Ты там можешь быть полезен.

В этом роде шутки продолжались из урока в урок.

Ратаев был шалопай, бредивший шпорами, рейтузами и кавалерийским аллюром, и мы с некоторым сочувствием внимали критическим нападкам Степаненко на «кавалерию». Но почти с такой же неизменной иронией Степаненко относился и к мальчикам совсем другого склада и противоположных жизненных устремлений. Он умел, вольно или невольно, отравлять им уроки математики своими насмешками и высмеиваниями.

– Садись. Феноменально глуп! – этим напутствием часто кончались ответы уроков у Степаненко, и такой аттестации удостаивались ученики, вовсе ее не заслужившие.

Иногда, особенно в более поздние годы, это заключительное напутствие заменялось другим.

– В Тверское кавалерийское училище! – махнув рукой, напутствовал Степаненко неудачливого ученика и ставил ему единицу.

Не могу объяснить себе, для чего Степаненко непрерывно и прилежно прибегал к этим насмешкам и высмеиваниям. Развлекал ли он себя от гнетущей казенной скуки, царившей в гимназии? Считал ли он нужным из педагогических целей внушать ученикам самое низкое мнение об их способностях и прилежании? Или это было особое проявление его хохлацкой натуры, склонной к мрачноватой иронии, и привычкой к жирной насмешке? Но без этих высмеиваний, иногда остро обидных для ученика, Степаненко не мог обойтись на уроках.

Любопытно, что тот же Степаненко, преподавая в женских учебных заведениях, вовсе не прибегал ни к насмешкам, ни к высмеиваниям, и там все приходили в изумление, узнав, за что прозвали его у нас в гимназии «злой щукой».