В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва

Попперэку, преподавателю 4-й гимназии, пришлось дать в «Вестник воспитания» отзыв о книжке «В школьной тюрьме. Исповедь ученика» ученика той же 4-й гимназии[230], и в своем отзыве учитель во многом согласился с резко отрицательным суждением ученика об этой гимназии. А много лет спустя издательство «Мир» одновременно выпустило педагогический труд Г. А. Попперэка по математике и мою книжку «Как работал Лермонтов»[231].

В гимназии пришлось мне встретиться не с Попперэком, а с другим молодым математиком, Иваном Григорьевичем Теодоровичем.

Это был антипод и Степаненке и Попперэку одновременно. Те были высокого роста, медлительны в движениях – неряшливо-ленивых у Степаненки, спокойно-уверенных у Попперэка. Иван Григорьевич, наоборот, был маленького росту, непоседа, с звонким тенорком, с живыми, обеспокоенными заботой глазами. Он был добр, а может быть, даже слабоват по характеру, но ему хотелось, чтобы его считали за строгого преподавателя. Он иногда покрикивал и пошумливал на учеников, ставил иной раз и «колы», и случалось, выгонял он и из класса. Но как-то молчаливо признавалось учениками, что он имеет право на это: верилось в его искренное доброжелательство, в его душевную заботливость.

При появлении в классе его встречали дружным салютом:

– Здравствуйте, Иван Григорьевич Теодорович!

(Кстати молвить, прозвища у него не было никакого.)

Помощники классного наставника – добродушный Тришка или ехидный Клюква – уже мчались по коридору к нам в класс, принимая «заздравный салют» за бунтовщический; но им приходилось уйти несолоно хлебавши: их услуг Теодоровичу не требовалось.

– Тише, тише! – умирял Иван Григорьевич салютовавших. – Ну, кого сегодня нет в классе?

Упорная насмешливость и лень Степаненки была так же чужда Теодоровичу, как невозмутимое, деловое спокойствие Попперэка. Иван Григорьевич затрачивал на урок много доброго внимания и усердия. Он затрачивал немало не только умственных, но, хочется верить, и сердечных усилий на то, чтобы заинтересовать нас квадратными уравнениями, или на то, чтобы всеми был усвоен бином Ньютона.

И, вероятно, тем, кто начинал математику с Иваном Григорьевичем с первого класса, он мог действительно внушить к ней интерес, если не любовь, и вовлечь в безболезненное общение с иксами, игреками, биномами и параллелепипедами.

Но мы – увы! – встретились с Иваном Григорьевичем, уже обильно снабженные Степаненкой свидетельствами на звание «феноменалов по математике» и его же ироничными путевками на Парижскую выставку и в Тверское кавалерийское училище. Никакими усилиями ревностному Ивану Григорьевичу не удалось отогнать от нас то отвращение к школьной математике, которое внушил нам Степаненко.

Помню такой случай.

На задней парте, как можно подальше от классной доски, где хлопотливо и заботливо объяснял урок Теодорович, восседал Володя Бобыкин.

Он был сын известного историка математики, приват-доцента Московского университета В. В. Бобыкина и сам был богато одарен способностью к математике. Но Степаненко ухитрился и у него вытравить интерес, по крайней мере школьный интерес, к занятиям математикой. Бобыкин сидел на задней парте и, по обычаю, увлекался книжкой юмористических рассказов Чехова, которые, кстати сказать, он превосходно читал вслух, восхищая своим чтением А. Р. Артёма[232].

Но, перевертывая страницу Чехова, Бобыкин случайно (заметьте: случайно!) бросил взгляд на классную доску, у которой Теодорович трудился над трудной алгебраической задачей.

– Что вы, что вы, Иван Григорьевич! – воскликнул Бобыкин. – Зачем вы вынесли здесь икс за скобку?

– Бобыкин! – вспылил Теодорович. – Вы забываетесь!

Но Володя с крайним добродушием продолжал, глядя на доску:

– Да ведь у вас, Иван Григорьевич, так ничего не выйдет. Нужно икс, не вынося за скобки, помножить на (а+1)…

И он принялся указывать путь скорейшего и точнейшего решения задачи.

Иван Григорьевич – честный и добросовестный Иван Григорьевич, – вслушавшись в слова Бобыкина, позвал его:

– Идите к доске, – вручил ему мел, и Бобыкин докончил задачу с блестящим остроумием в математических комбинациях и со скоростью и точностью в вычислениях.

Казалось бы, этот человек мог заниматься математикой, но он ухитрялся у того же Теодоровича получать двойки по алгебре, и, когда Теодорович, кипятясь и злясь, их ставил с негодованием: «Бобыкин! Вы опять ничего не делаете! Я принужден поставить вам два», Бобыкин, добродушно улыбаясь, удалялся к себе на заднюю парту и принимался за Чехова.

Теодорович решительно не постигал, в чем тут дело, и все приписывал крайней лени Бобыкина. А дело было не в лени или не столько в лени, сколько во всеобщем отвращении к школьным занятиям математикой, приобретенном нами на уроках Степаненки.

Увы, я огорчал добрейшего Ивана Григорьевича не менее Бобыкина, и, смею думать, все по той же причине.