В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва

Удивительное дело: «злая щука» вовсе не поедала на педагогическом совете бедных мелких пескаришек-гимназистов[227]. Напротив, было известно, что не раз заступничеству Степаненки эти проказливые пескаришки бывали обязаны тем, что уцелели в гимназическом пруду. Еще удивительнее было то, что, беспощадный высмеиватель в классе, Степаненко при свидании с родителями учеников превращался в достаточно заботливого радетеля о нуждах этих высмеиваемых, принимал меры к тому, чтобы внести за них плату за учение или снабжать их учебниками.

Однажды кто-то принес в класс – в его литературное отделение на задней парте – номер какого-то еженедельного иллюстрированного журнала с рассказом, подписанным «Н. Степаненко». Мы были потрясены: Степаненко пишет рассказы!

Молва разнеслась по всей гимназии. Номер журнальчика был зачитан до дыр.

Мы с некоторым уважением стали посматривать на Степаненко, не осмеливаясь, однако, спросить, ему ли принадлежит рассказ.

Не помню содержание рассказа. Он был из жизни каких-то «незаметных людей», о каких много и однообразно писали в те годы[228], и был он с гуманистической слезой об их участи.

Наш Степаненко показался нам еще загадочнее с этим рассказом: настолько не похож он был по тону, по чувствительности на нашего Степаненко.

Так и оказалось: автор был совсем другой Степаненко (но тоже Николай Николаевич), жил в Харькове и писал небольшие рассказы. Позже, когда я работал в «Посреднике», это издательство, основанное Л. H. Толстым, издало какой-то рассказ этого Степаненки.

Репутация «злой щуки» не была поколеблена у Степаненки и гуманистическим рассказом.

Не берусь объяснить, почему Степаненко считал нужным быть в классе мастером обязательного и беспощадного сарказма, столь неуместного в обращении с детьми, а в гимназической приемной был образцом доброго попечения об учащихся.

Но сарказм оставался его спутником навсегда. Вот образчик этого. В 1905 году гимназия бунтовала: участвовала в забастовках, прибегала к обструкциям, изгоняла учителей и т. д. Когда все поуспокоилось, Степаненко пришел на урок физики (он уже не преподавал математику) и объявил с полнейшей серьезностью:

– Как известно, в протекшие дни в гимназии происходило падение иерихонских стен[229] при трубных звуках и громких восклицаниях.

Он разумел под этим ликующее буйство пансионеров, которые, по случаю революции, разбивали парты, пели «Марсельезу» и трубили в медные трубы, похищенные из гимназического оркестра.

Степаненко продолжал:

– Выражаю признательность любителям просвещения: при всеобщем разрушении они пощадили мой физический кабинет. Я должен сказать, – невозмутимо продолжал Степаненко, – что какой-то ревностный любитель просвещения похитил при этом объектив, стоящий 200 рублей.

Когда Н. Н. Степаненко умер, церковь, где его отпевали, была полна теми самыми, кого он называл «феноменалами по математике»: они, теперь уже взрослые, искренно жалели о смерти этого доброго, в сущности, человека, столь жестоко преследовавшего их когда-то своими сарказмами, и проводили его до могилы.

Полною противоположностью Степаненки был другой математик, сменивший Вальцева, – Георгий Александрович Попперэк.

Это был едва ли не первый из учителей новой формации, вошедших в старую 4-ю гимназию. В нем уже не было ничего от «деляновской» гимназии с ее мертвящей казенщиной.

Корректный, выдержанный, вежливый Попперэк резко выделялся среди учителей старого типа. Строгий к себе (он был чрезвычайно далек от неряшливости и лени Степаненки), он имел право быть строгим и к другим. Это почувствовали ученики, и, не прибегая ни к особым карательным мерам, ни к высмеиваниям, Попперэк достиг того, что в его классах было тише, чем у инспектора Королькова, действовавшего моральным террором, и чем у Степаненки, подавлявшего своими сарказмами. А учились и «успевали» у Попперэка, уж конечно, несравненно лучше, чем у них. О нем не ходило анекдотов, на его уроках не было проказ. Его, конечно, наградили-таки прозвищем, но и прозвище было только легкой переделкой его чешской фамилии – «Поперёк»! Как далеко это было от обидных прозвищ «Сивый», «Краснокожий», «Бульдог», под какими щеголяли директор, инспектор и другие!

Попперэк был строговат и молчалив, но это не помешало гимназистам верно почувствовать, что он на их стороне, а не на стороне педагогики устрашения и утеснения. Его уважение к личности ученика было непоколебимо. Он понимал, что от этого зависит их уважение к личности преподавателя.

Мне уже не пришлось учиться у Г. А. Попперэка. О нем я знаю только по рассказам, единодушным в добром суждении о нем.

Но в жизни я встречался с Попперэком. Он был единственный из преподавателей 4-й гимназии, сотрудничавший в педагогических журналах. Остальные, кроме Королькова, вряд ли и читали эти журналы. В эпоху революции 1905 года Попперэк принимал участие в борьбе за новую школу.