В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва

Это всеобщее вставание мастодонт в мундире время от времени прерывал сердитыми замечаниями то к одному, то к другому из «ванек-встанек»:

– Что же это ты, братец мой, не вовремя встал? Портишь всю команду. Ты у меня смотри!

И Писарев снова принимался обеими руками дирижировать нашим вставанием, то убыстряя, то замедляя темп:

– Встаньте-сядьте! Встаньте-сядьте! Встаньте– сядьте!

Так продолжалось минут около десяти. Когда же Писарев окончательно посадил нас за парты, а сам взошел на кафедру, по его топорному лицу проступал пот, а у нас дрожали коленки.

– Надеюсь, – несколько шепеляво пробурчал Писарев, – вы имеете теперь некоторое понятие о том, как надо вставать и садиться при появлении преподавателя. Впрочем, мы еще поупражняемся в этом.

Таков был первый урок русского языка, преподанный мне Петром Дмитриевичем Писаревым. К счастью, этот первый урок оказался для меня и последним. Выяснилось, что я попал не в то отделение моего класса, куда был зачислен. С каким удовольствием я вернулся в параллельное отделение, где преподавал Александр Григорьевич Преображенский!

Счастье мое, что я не попал к Писареву. Он бы меня извел своим упорным тупым педантизмом. Чтобы у него успевать, необходимо было не только по команде вставать и садиться, но и по команде же учить стихи, по команде списывать их в тетрадки, а эти тетрадки необходимо было облачать в цветные обложки. Поля на страницах тетрадей должны были быть точно вымерены по одному общему для всех ранжиру. Ни малейшей поправки, не говорю уже о кляксе, не допускалось в тетрадках. За «чистописательною» стороною дела Писарев следил куда больше, чем за познавательною, и к каллиграфии в тетрадях он относился куда более строго, чем учитель чистописания, незабвенный нами А. Р. Артём. Кто хотел особенно отличиться у Писарева по русскому языку, тот изощрялся во всяческом украшении обложки тетради: оклеивал ее золотой и серебряной бумажкой, украшал переводными картинками, разрисовывал розочками и цветочками. Такой маленький Молчалин вкладывал в тетрадку нарядную закладку из ленты, расшитой шелками. Если Петр Дмитриевич выражал одобрение узорной закладке, то ученик усердно просил его принять эту закладку в подарок, на что Писарев благосклонно изъявлял согласие. Точно так же подносились Писареву в презент ручки из модного тогда алюминия, карандаши в бисерной оправе, перочинные ножи с перламутровой рукояткою и т. п. Увы, ходили слухи, что Писарев столь же благосклонно принимал иной раз и не столь невинные презенты. А те из учеников, кто не умел или не хотел завертывать тетрадки в золотые обложки и дарить Писареву закладки, шитые шелками, – те ученики что-то плохо успевали у него в русском и латинском языках.

В мое время Писарев преподавал не дальше третьего класса: очевидно, и на снисходительный суд нашего старозаветного директора, ученый багаж Писарева был слишком легок, чтобы войти с ним даже в четвертый класс. Как только в гимназии повеяло первым ветерком реформ в преподавании, Писарев поспешил выйти в отставку на пенсию. Он умер около 1913 года в своем именьице под Москвой, где разводил каких-то породистых кур. Мне предложили приобрести что-нибудь из оставшихся после него книг. Книги были свалены в сарае при одной из московских больниц. Я подивился пестроте их подбора. Чего и кого тут не было! Разрозненные томы «Истории» Карамзина; латинские классики в подлинниках; сочинения о Китае монаха Иакинфа; смирдинское «Новоселье», творения св. Терезы чуть ли не на испанском языке и пр., и пр. Говорят, что Писарев был библиоман. Может быть. Но то, что он был ученик Буслаева, Тихонравова, С. Соловьева, об этом догадаться было невозможно.

2

Александр Григорьевич Преображенский ни в чем не был похож на своего коллегу по преподаванию русского языка.

Когда они из учительской шли в классы, Писарев казался Михаилом Иванычем Топтыгиным, одетым в форменный сюртук: он тяжело и коряво вытаптывал по коридору своими огромными ступнями. Преображенский же, худой, высокий, тонкий, с небольшой головкой, в золотых очках, не в длиннополом сюртуке, а в узком фраке, полностью оправдывал свое прозвище Запятая.

Да, если искоса поставленную длинную, тонкую запятую, начинающуюся с небольшой точки, заставить двигаться, вот это и будет длинный худой Преображенский с маленькой головкой.