В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва

В четвертом классе Преображенский преподавал грамматику древнего церковнославянского языка по своему руководству. Для большинства учеников изучение «юсов»[243] и «аористов»[244] было делом очень скучным и весьма нелегким. Но я пришел в гимназию уже со знанием нового церковнославянского языка, и мне было любопытно вникать в старые формы языка, читая с Преображенским отрывки из Остромирова Евангелия[245]. Мертвые «юсы» оживали в величавые живые звуки. Преображенский умел здесь, в этих древнейших страницах, найти целые золотые россыпи поэзии и словесной красоты. «Морю велику сушу дыхаюшу» – превосходный пример употребления «дательного самостоятельного» (dativus absolutus) в Остромировом Евангелии – но и какой чудесный поэтический образ бури заключен в этом обороте!

Я благодарен старому учителю, что он не утаил от нас этот поэтический образ за строго разобранной формой дательного самостоятельного. Некоторые ученики Преображенского через десятилетия вспоминали чтение с ним Слова о полку Игореве. Старик увлекался и молодел при этом. С подлинным увлечением декламировал он: «О, Русская земля! За шеломенем еси!» Слово о полку Игореве читалось в подлиннике – и в подлиннике же запоминались отдельные места наизусть: вступление о Бояне, плач Ярославны. Лучшее свидетельство, что Преображенский умел захватить учащихся поэтической силой несравненного Слова.

Когда ученикам приходилось отвечать ему заданные баллады Жуковского, отрывки из поэм Пушкина, стихотворения Лермонтова, он, задумавшись, вслушивался в стихи и, точно зачарованный, нет-нет да и повторит вслух тот или иной стих или отрывок, словно любуясь им, как самоцветным камнем или алмазом чистейшей воды.

Одним из любимейших писателей Александра Григорьевича был Крылов. Он восхищался его чисто народной речью и часто приводил в образец владения русской речью отрывки из басен Крылова или стыдил, усовещевал крыловскими речениями лентяев и бездельников.

Любопытно, что в его синтаксисе отрывки из Крылова постоянно приводятся в образец живого построения речи, и рядом с ними приводятся народные пословицы, как бы в свидетельство, что речь дедушки Крылова и речь народа – одна и та же могучая и простая речь, богатая и смелая.

Преображенский любил читать в классе вслух басни Крылова, и, слушая эти басни в «ответах» учеников, он добивался чтения «с чувством, с толком, с расстановкой». Он подметил мою любовь к такому чтению и в первом же классе выбрал меня читать, вместе с другим товарищем, басню «Добрая лисица» на литературно-музыкальном вечере учащихся, устраиваемом перед Рождеством. Это было мое первое – и успешное – выступление перед публикой. Сколько раз в течение жизни мне привелось затем читать басни Крылова и выступать с лекциями о нем, играть и ставить его «Трумфа»[246], выпускать печатные работы о дедушке Крылове! И всегда это было как в детстве – радостно и успешно.

Преображенский позволял мне кое-что, чего не позволялось в гимназии.

Однажды он задал домашнее сочинение на тему – что-то вроде «Воскресный день» или «Праздничный день». Вместо обычного сухо-казенного «описания» с предварительным «планом» я подал ему в тетрадке для «письменных работ» народную сценку при выходе из церкви в праздничный день, взятую с натуры, из приволжской деревни Ярославской губернии, где я провел лето. Я не читал еще тогда ни «Народных сцен» И. Ф. Горбунова[247], ни деревенских сцен Николая Успенского[248], но меня поразила живость и яркость тех прибауток, праздничных словечек, метких прозвищ, которыми парни и девки осыпали друг друга при выходе из церкви. Тут же пофыркиванье лошадок, веселый звон с колокольни, степенное «здравствование» бородатого кума с дородной кумой в золотистом полушалке, заунывное пение слепых с шустрым мальчонкой-поводырем. И тут же надо всем щедрое солнце, летучие светлые облака. А вдали – широкая Волга.

Я попытался выразить все это так, как виделось, слышалось это там, на Волге летом, без казенных прописей и благонамеренных рассуждений.

Думалось и так и сяк – и примет, и не примет Преображенский такое вольное сочинение.

Но он принял, похвалил и, помнится, сказал что-то ободряющее по поводу моего «литературного опыта», но тут же легонько предостерег от заимствования из повседневной речи слишком натуральных выражений и словечек.

В этом он, конечно, был прав.

И в дальнейшем он не избегал беседовать со мной в классе на темы литературные и филологические, но и не искал этих бесед.