В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва

Однажды мне пришлось в наши дни задать такую задачу молодым поэтам:

– Представьте себе, что вы засветло пришли к приятелю в гости, засиделись, заговорились, а когда вышли на крыльцо, то увидали, что уже ночь и все небо в звездах. Выразить все это в одном слове.

Ни от кого не услышал я этого одного слова. Все многословно отвечали: «На небе высыпали звезды», или: «Небо было усеяно звездами», или: «Все небо было в звездах». Никто не сказал просто и прекрасно: «Вызвездило».

Я невольно поблагодарил в душе Преображенского за его столь памятное «Рихмана громом убило». Оно ввело меня навсегда в одну из тех живых тайн русской речи, которые для многих раскрываются с таким трудом, а для иных и вовсе не раскрываются никогда.

Преображенский любил читать в классе Карамзина и давать для разбора отрывки из «Писем русского путешественника» и из «Истории государства Российского». Карамзинские периоды трудны для разбора, но с каким удовольствием можно было следить за железной логикой, за словесным золотом этих трудных периодов, когда отдашься вполне их изящному течению. Тут Преображенский был на своем месте. Он любил и тонко понимал словесное зодчество Карамзина и умел передать эту свою любовь кое-кому из нас.

В прекрасный пример художественного зодчества и ваяния речи Преображенский ставил (и приводил в своем синтаксисе) период Карамзина: «Здоровье, столь мало уважаемое в юных летах, делается в летах зрелости истинным благом; самое чувство жизни бывает гораздо милее тогда, когда уже пролетела ее быстрая половина: так остатки ясных осенних дней располагают нас живее чувствовать прелесть натуры; думая, что скоро все увянет, боимся пропустить минуту наслаждения»[241]. Преображенский восторгался здесь отчетливостью в выражении мысли и строгой логичностью в ее развитии и построении и живою поэтичностью чувства, включенного в эту строгую форму речи. Перечитывая теперь этот карамзинский период в синтаксисе Преображенского, соглашаюсь во всем этом со старым своим учителем, а конец карамзинского периода приводит на память стихи Пушкина:

Цветы последние милей
Роскошных первенцев полей.
Они унылые мечтанья
Живее пробуждают в нас.
Так иногда разлуки час
Живее самого свиданья.

Стихи эти также живут в душе со времен далекого отрочества, едва ли не с уроков Преображенского. Объясняя один из так называемых «винословных периодов», период условный, Преображенский брал образец у Карамзина: «Если бы монголы сделали у нас то же, что в Китае и в Индии, что турки в Греции; если бы, оставив степь и кочевание, переселились в наши города; то могли бы существовать и поныне в виде государства»[242]. Преображенский, приведя наизусть этот период, указывал, что, при всей его краткости, в нем с неопровержимой логичностью высказана важная мысль историка о том страшном бедствии, которое постигло бы Русскую землю, если бы монголы поселились в городах и селениях, а не в прилегающих и пустынных степях.

Описание Куликовской битвы – первой решительной победы над монголами – Преображенский знал наизусть.

До сих пор помню, как он декламирует оттуда: «Инде россияне теснили моголов, инде моголы россиян…» Это старинное «инде» чуть-чуть было смешновато, но оно придавало какую-то торжественность речи, соответствующую величию описываемого события, и Преображенский давал понять, что мы здесь беднее Карамзина, что наш современный язык растерял многое из того, чем были богаты старые писатели – Ломоносов, Державин, Карамзин.

Отрывки из хрестоматии, примеры грамматики, даже статьи для диктантов, взятые из разных писателей для учебных целей, превращались иной раз у Преображенского в куски из драгоценной словесной ткани: он мог ими наслаждаться даже и тогда, когда они должны были служить для самых будничных педагогических целей – для усвоения учениками правил русского правописания.

«Я ехал с охоты, вечером, один, на беговых дрожках. До дому еще было верст восемь; моя добрая рысистая кобыла бодро бежала по пыльной дороге, изредка похрапывая и шевеля ушами; усталая собака, словно привязанная, ни на шаг не отставала от задних колес. Гроза надвигалась. Впереди огромная лиловая туча медленно поднималась из-за леса; надо мною и мне навстречу неслись длинные серые облака; ракиты тревожно шевелились и лепетали. Душный жар внезапно сменился влажным холодом; тени быстро густели».

Это начало рассказа Тургенева «Бирюк».

Я помню его наизусть не потому, что Преображенский заставлял нас учить наизусть этот отрывок из «Записок охотника», а потому, что он часто диктовал нам его. Диктовать по нескольку раз один и тот же отрывок – это педагогическая бессмыслица, но в Преображенском любитель Тургенева торжествовал тут над педагогом: намереваясь продиктовать нам что-нибудь и наткнувшись на «Бирюка», он отдавался прелести тургеневского рассказа и принимался диктовать нам его чуть не в пятый раз.