В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва

Голос у него действительно сильный, то, что итальянцы зовут tenore di forza[268], и даже, говорят, в молодых годах мечтал он о сцене, певал у себя на дому арии из опер. Но если по голосу, по его остаткам, еще можно было поверить, что это так, то во всей фигуре Николая Ивановича не было ничего и отдаленно напоминавшего о человеке, когда-то мечтавшем о карьере оперного певца. Это был невысокого роста, довольно полный пожилой человек с одутловатым лицом, с плохо выбритыми щеками, с пухлыми небольшими руками, с усталыми добрыми глазами, с теплой грустью смотревшими сквозь роговое пенсне на черной ленте.

Это был вполне «конченый человек» – с печальным настоящим и без всякого будущего.

У Преображенского было десять официально признанных руководств по русскому языку, у Целибеева, окончившего Московский университет в одном году с Преображенским – значит, также слушавшего лекции Буслаева и Тихонравова, – был всего один печатный труд: «Руководство к изучению буквы Ъ» (М., 1913) и никаких других трудов, ни печатных, ни в рукописях, не бывало.

Однажды он принялся было в пятом классе диктовать «Записки по русской словесности» – о народной поэзии. Но это было что-то до такой степени элементарное, наивное, простодушное, что учебник «Истории русской словесности» Незеленова[269] казался, при сравнении с этими записками, ученейшей книгой.

Помню подробное описание жилища Бабы-яги, как оно дается в сказках. С большой серьезностью Целибеев диктовал:

– У Бабы-яги на дворе живут различные звери и птицы, которые знают разные чудесные вещи…

Кто-то прервал его любознательно-почтительным вопросом:

– Николай Иванович, какие же именно «чудесные вещи» они знают?

– Голубушка, ну почем же я это знаю? – наивно ответил Николай Иванович и вызвал еще более почтительную реплику:

– А! Я, судя по вашим словам, думал, что знаете…

Отмахнувшись рукой от совопросника, Целибеев продолжал диктовать свои «Записки». Но скоро ему это надоело – и в ход пошел опять Незеленов.

Темы для классных сочинений у Целибеева были примитивны до смешного. Это не анекдот, что он задал однажды тему «О пользе воды» – и ему всерьез писали, что вода полезна оттого, что ее можно пить, в ней купаться и т. д. Говорят, он задал однажды тему «Последствия лени» – и какой-то шалун подал ему чистый лист бумаги под этим заглавием: «последствия лени» были убедительно показаны без единого слова.

Сам Целибеев, несомненно, был ленив на преподавательскую работу: он явно скучал за нею и тяготился неизбежной возней с объяснением и спрашиваньем уроков, придумываньем тем для сочинений и т. д.

В пятом классе читалось Слово о полку Игореве[270].

Группа гимназистов, любящих литературу, с интересом ждала объяснения одного из самых трудных мест Слова: «Были веци Трояни…»

Я принадлежал к их числу; я уже читал кое-что из ученых пояснений к этому загадочному Трояну – и чаял услышать от Целибеева живое слово по этому поводу. Каково же было мое разочарование, и более того – негодование, когда Целибеев просто-напросто приказал зачеркнуть этого загадочного Трояна и заменить его Баяном, «веци Трояни» превратились в «веци Баяни», того самого вещего Баяна, о котором говорится в начале Слова.

Я вскипел от негодования – и тут же выложил перед Целибеевым всю свою маленькую «ученость» по поводу Трояна и заявил решительный протест против произвольной замены его Баяном, утверждая, что недопустимо так расправляться с знаменитым Словом, над объяснением которого трудились и трудятся столько ученых. Затаенный смысл моей речи был тот, что ученые трудятся над объяснением Трояна, а не ученые, по лености, уклоняются от труда и превращают Трояна в Баяна…

Целибеев покраснел и на высокой ноте своего героического тенора приказал мне выйти из класса и пойти к инспектору с просьбой Целибеева пригласить меня на воскресенье в гимназию за дерзость, сказанную преподавателю! Вызов в гимназию на воскресенье считался в наши дни довольно строгим наказанием.

Я пошел к Д. Н. Королькову в его инспекторскую, доложил ему просьбу Целибеева, и на его вопрос, в чем заключалась моя дерзость, добросовестно рассказал ему, как было дело. Он – с обычным своим суровым видом – выслушал меня и, секунду помолчав, сказал:

– Идите в класс. На воскресенье можете не являться.

Инспектор был явно не на стороне Целибеева и, главное, не на стороне его познаний в истории русской словесности.

Но добрейший Николай Иванович и сам был не рад своей вспышке, и, когда я благополучно вернулся в класс, он весьма добродушно вел беседу о Слове о полку Игореве с Мешковым.

Мешков с обычным своим апломбом уверял Целибеева, что известный немецкий ученый Иоганн Биберштейн, «друг и приятель А. Н. Пыпина»[271], выражал такое-то мнение о пресловутом Трояне…

Николай Иванович вовсе незлобно прервал Мешкова:

– Мне нет дела до вашего Биберштейна, но я полагаю, что… – и приводил доказательства своей правоты и неправоты Биберштейна.