В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва

Я не помню, в чем состоял его первый урок. Помню лишь, что он ходил по классу и говорил горячо, живо и тоже размашисто.

Полудремать на его уроках было невозможно.

В свои рассказы и объяснения он вкладывал неуемное сердце, и такою же неуемною была его речь.

Он вырос в тамбовской деревенской глуши – и в его языке, в манере говорить была живая смесь черноземной деревни с провинциальной бурсой. Легко было представить себе Ваню Добросердова несущимся с деревенскими ребятами на конях в ночное, в луга, скачущим без седла через овраги и вымоины, лихо мечущим городки в любимой деревенской игре и лихо же поющим песни за околицей. Ничего прилизанно-кутейнического, тихо-мирного, елейного в нем никогда не было.

Окончив Тамбовскую семинарию, Добросердов женился, принял священнический сан и получил приход в тамбовском же селе.

На беду его, жена умерла рано, он остался бездетным молодым вдовцом без права жениться.

«Примениться к обстоятельствам» и завести в своем похолодевшем доме какую-нибудь «свояченицу» или «работницу» он не захотел: как елейности, так и лицемерия в нем не было.

Он решил снова приняться за учение и поступил в Духовную академию, высшее учебно-ученое учреждение. Из академии ему, вдовому священнику, была прямая дорога в ученые монахи, в архиереи. Но ни ученость под черным клобуком, ни архиерейство его не прельщали, и он предпочел им скромное законоучительство в одной из московских гимназий и бездоходное настоятельство в домашней церкви при гимназии.

Но и тесно же ему было в этом законоучительстве и настоятельстве!

Гимназия помещалась в бывшем дворце А. Г. Разумовского[274], супруга императрицы Елизаветы Петровны, построенном в формах рококо, – и церкви нашлось место на хорах овального зала в изгибах какой-то витушки причудливого рококо; она была мала и низка, а алтарь был так тесен, что из-за архитектурных причуд барокко свободно двигаться в нем мог бы лишь придворный кавалер с изящными манерами вроде того галантного кавалера, каким был представлен Архангел Гавриил, благовествующий Богородице[275], на иконе, находившейся на царских вратах. Добросердову же было не по себе среди этих изгибов придворного барокко: с его широкими движениями, с его стремительной походкой вот-вот, казалось, он опрокинет жертвенник, сдвинет с места престол или застрянет с Чашей в слишком узкой северной двери. Голос его – грубовато-добродушный, какой-то теноро-бас – звучал из алтаря так порывисто и резковато, а то, наоборот, нарочито приглушенно, что было похоже, что он служит молебен в поле, на ниве, где вольно звучит жаркая мужицкая молитва о хлебе насущном, и вдруг спохватится, что он не на тамбовском черноземе, а в бывшей придворной церкви, и начнет облагораживать голос, обламывая его комлистую черноземную несуразность.

Когда в третьем классе мы начали проходить «Учение о богослужении Православной Церкви», для многих началось мучение. Я с детства знал главные церковные службы, помнил наизусть ектении и возгласы и важнейшие песнопения, все это заучилось со слуха без труда во время посещений церкви с отцом и с няней, и мне это «учение о богослужении» было легко. Но товарищам моим из интеллигентских семей, откуда детям не было ходу в церковь, заучивать наизусть просительные и сугубые ектении, возгласы и усваивать по книжке порядок богослужения было сущим мученьем.

Батюшка решил прийти на помощь. Он приглашал «неуспевающих» (жаргон гимназии!) к обедне в гимназическую церковь, ставил их в алтаре, делая их свидетелями священнодействия. Кое-кому это помогало, но большинство плохо усваивало суть богослужебных действий, так как – увы! – и самое богослужение, и притом величайшее из христианских богослужений – литургия, – превращалось здесь в «наглядное пособие» по усвоению того же мертвенного учебника по «богослужению».

Не знаю, заметил ли это батюшка, но он что-то не особенно усиленно стал приглашать в гимназическую церковь.

К чести его сказать, он никогда не требовал от нас обязательного хождения в гимназическую церковь, как это было у других законоучителей – настоятелей гимназических церквей. Благодаря этому мы избавлялись от несносного лицемерия: на глазах гимназических властей – директора, инспектора и самого батюшки – демонстрировать свою примерную богобоязненность и благовольность. Не требовал батюшка от нас еще горшей обязанности – говеть непременно в гимназической церкви, стало быть, исповедоваться у своего законоучителя. Легко себе представить, какую отвратительную ложь порождала такая исповедь, требуемая другими законоучителями. Какие грехи могут <быть> у гимназиста – грехи, так сказать, профессиональные, неизбывные, неизбежные, пока он учится в гимназии? Списал у товарища классную задачу по алгебре; «содрал» перевод с русского на греческий (ужасные extemporale); попросил товарища написать сочинение по русскому языку; подсказал нужную формулу, географическое название; нарисовал карикатуру на директора; написал стихи про самого батюшку и воспользовался подсказом «текста» на его уроке и т. д., и т. д.