В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва

Но приложим ход рассуждений Филарета, обязательный для законоучителя и ученика, к другой заповеди, соседней с «не убий» и выраженной ветхозаветным законодателем с той же краткостью, непреложностью и простотой: «Не прелюбы сотвори» = не прелюбодействуй, не распутничай. Следуя в точности рассуждению Филаретова катехизиса, ее можно изъяснить так: прелюбодействовать этою седьмою заповедью запрещается, как и убивать шестою заповедью. Но если прелюбодеяние (распутство) совершается с разрешения законного начальства и в учреждениях, начальством разрешенных (в публичных домах), то прелюбодействовать разрешается, точно так же как при общем запрете убивать разрешается убивать по воле начальства и в местах, им назначенных (виселица на тюремном дворе, бой штыком на поле сражения).

Логика всюду одна, иначе она не логика, и самое меньшее, чего можно ожидать от авторитетнейшего истолкователя заповедей Божиих, это то, чтобы все заповеди единого Синайского закона он истолковал, пользуясь единым ходом логического суждения.

И если Филаретова логика приводит к чудовищным выводам, если приложить ее к объяснению заповеди «не прелюбодействуй» или заповеди «не укради», то непредубежденному уму и честному сердцу не может не быть ясно, что та же самая логика приводит к не менее чудовищным результатам при изъяснении с ее помощью заповеди «не убий».

Но этой порочной логике следовал не один Филарет, катехизис которого почитался «символической книгой» Православной Церкви. Этой логике следовало все наше богословие и церковное учительство XIX века, с печальным рвением старавшееся непреложный закон Бога прилагать и применять к оправданию государственного насилия и правительственного произвола во всех его видах и проявлениях.

Лучшие из нас, тогдашних отроков и юношей, не могли, конечно, дать себе тогда отчет в изъянах этой лжеоправдательной логики, но мы чувствовали сердцем ее гнилость и ложь и протестовали нелукавым умом против этой мниморелигиозной казуистики.

Ни один из учебников гимназии не пользовался у нас такой нелюбовью, как катехизис. Одни его не терпели за ту духовную муть и за ту уличенную ложь (случай с рабами и господами), которые он вливал в наши души, другие терпеть не могли за трудность и за устарелый язык, за изобилие славянских текстов, требовавших утомительной зубрежки.

Все это вылилось в одном характерном происшествии.

Однажды батюшка, объясняя урок, попросил дать ему катехизис. Ему подали книжку. Ее полное заглавие было: «Пространный катехизис Православной кафолической Церкви, рассмотренный и одобренный Святейшим Синодом и изданный по Высочайшему повелению». Все это пышное, сугубо казенное название было в полной целости, и только одна буква «т» в слове «пространный» была зачеркнута чернилами. Батюшка прочел заглавие и вспыхнул от гнева. Я уж не помню всех тех слов, с которыми он обрушился на дерзостного корректора книги, «напечатанной по Высочайшему повелению», но гнев его был велик. Потрясая десницей, он грозил: «Я найду этого гуся лапчатого, я покажу этому шалыгану![278] Он узнает меня!..»

Отыскать «шалыгана» было бы нетрудно в классе, состоявшем всего человек из тридцати, а «задать гусю лапчатому» Добросердов действительно мог здорово: если б он представил благочестивейшему нашему директору корректированный этим «гусем» катехизис и указал на корректора, последнему несдобровать бы – вряд ли бы его потерпели в гимназии. Но в том-то и дело, что батюшка наш бушевал и грозил, а розысками корректора не занялся, как сделал бы другой на его месте.

Он вызвал отвечать урок двух-трех мальчиков, в которых мог подозревать «корректоров», спрашивал урок сурово, не прощая никаких грехов против оскорбленного Филарета, и в гневе влепил одному из отвечавших жирный длинный кол. Когда дело подходило к концу урока и надо было отмечать задание, Добросердову опять понадобился катехизис. Криминальный экземпляр лежал у него на столе под журналом – и ему подали другую книжку. Он ее раскрыл и нашел в ней маленькую тетрадочку для слов с заголовком «Словарь слов, употребляемых при преподавании Закона Божия». Словарь начинался словами «гусь лапчатый», «шалыган», за ними шли «пустобрёх», «трепало», «шемитон»[279]. Эти слова были из тамбовско-семинарского словаря Добросердова.