В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва

Меня тогда уже давно не было в гимназии, но я достоверно знаю, что многим педагогам пришлось тогда худо от учеников. Пансионеры, народ, наиболее страдавший от казенного режима, с его почти узаконенным шпионством и наушничеством, держали в осаде преподавателя географии и содержателя пансиона Н. Н. Флагге[288]. Бедный Бульдожка[289] (таково его прозвище) был заперт пансионерами в учительской уборной. Решив предать его казни потопом, пансионеры отвинтили краны от водопровода, и вода хлестала в уборную; Бульдожка спасался от нее на подоконнике. Внутри гимназии пансионеры с помощью приходящих соорудили баррикады из парт и столов и предъявили директору ультимативные требования, где наряду с требованиями разрешить курение в большую перемену и носить штатскую одежду предъявлялось требование немедленной автономии Польши и свободы совести, слова, союзов и неприкосновенности личности. «Все это было бы смешно», но вода заливала Бульдожку, учительская была в блокаде, а гимназисты расхаживали с браунингами в запертой изнутри гимназии, куда никому не было доступу с улицы. Надо было, хочешь не хочешь, вступать с ними в мирные переговоры и вырабатывать условия снятия блокады с учительской и освобождения Бульдожки от потопа.

Кому идти для переговоров?

Директор отказался наотрез, сказав, что он с этими «разбойниками» никакого дела иметь не хочет, попросту сказать, действительный статский советник Соколов, «генерал», струсил, как старая баба. Он только мямлил губами и кивал на старика А. Г. Преображенского[290], на высокого и тонкого Запятую, преподававшего русский язык и избегавшего всяких ссор с учениками:

– Вот вам бы пойти, Александр Григорьевич, вы старейший преподаватель.

Но Запятая отвечал решительно:

– Нет уж, увольте, у меня дети маленькие.

Это была правда: на удивление всем, у старика – правда, румяненького – дети были мал мала меньше. Без всякого приглашения вызвался идти Геника: он точно был человек не робкого десятка.

– Вот и отлично, вот и пойдите, – возрадовался директор.

Но кому-то из менее растерявшихся членов педагогического совета пришло в голову спросить этого «француза» и «естествоиспытателя», писавшего статейки в реакционных «Московских ведомостях»:

– А как вы с ними будете разговаривать, Леонид Владимирович?

– Очень просто, – отвечал Геника. – Разговор у меня короток – вот.

Он вытянул из-за одного борта сюртука браунинг, из-за другого борта – другой.

– Первому негодяю, который осмелится мне сказать дерзость, я влеплю в лоб…

Тут уж не только директор, но и Преображенский, и многие другие выразили сильное беспокойство, и Запятая сказал решительно:

– Нет уж, вы уберите ваши пистолеты и не ходите к ним. Этак они нас всех здесь перестреляют.

Разговор принимал явно несообразный характер. Тогда выступил молчавший дотоле Добросердов. Он твердо и спокойно сказал, что никому не надо ходить, а пойдет он сам и обо всем, о чем нужно, переговорит. Директор всполошился:

– Но как же вы пойдете один? С вами надо идти еще кому-нибудь. Они не весть что могут с вами сотворить, вы – духовная особа…

– Нет, – отвечал Добросердов, – я пойду один, и мне никого не нужно. Я скоро вернусь.

И пошел один. Его беспрепятственно пропустили через все «кордоны» – и никто не поднял на него браунинга, никто не преградил ему путь. Он сразу нашел, с кем, как и что ему надо говорить: ведь это были те же юноши, которые спорили с ним когда-то о преимуществах «буддийской троицы» и искушали его вопросом, может ли Бог покрыть козырного туза. Переговоры его были недолги и успешны. Блокада с учительской была снята, он саморучно вывел Флагге из уборной, очень разумно разъяснил пансионерам, что дать автономию Польше в 24 часа он не обещает, но ручается в том, что шпионства и тухлых щей в пансионе больше не будет, а главное, он поручился своим словом, что никто из баррикадчиков и блокадчиков исключен из гимназии не будет[291].

Его слову поверили без возражений – и он его сдержал.

Ни директор, ни педагоги не знали в точности, кто же именно держит их в блокаде и предъявляет им требования о неприкосновенности личности; батюшка знал эти фамилии, но ни одна из них не стала известна директору и после снятия блокады и восстановления порядка.

Тут было за что гимназистам любить своего батюшку, и было понятно, что, когда эти гимназисты оставляли гимназию, при всех случайных встречах с батюшкой они встречались добрыми приятелями.

А многие искали и не случайных встреч даже тогда, когда давно уже забыли о самом существовании его коллег по педагогическому совету.

В конце концов ему стало тесно в гимназии; он, уже с сединой в пышных волосах, принял монашество с именем Димитрия, был обласкан старшим викарием Московской митрополии епископом Трифоном Дмитровским (в миру – князь Туркестанов)[292] и, в сане архимандрита, был назначен синодальным ризничим. Должность эта была почетна и независима.