В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва

Он просмотрел словарик, густо покраснел и ничего не сказал; он вспомнил, должно быть: «Язык мой – враг мой», задал уроки и вдруг опять вызвал того мальчика, предполагаемого корректора, которому поставил единицу. Он задал ученику какой-то нетрудный вопрос, получил еле удовлетворительный ответ, взял перо и к длинному толстому колу в журнале приделал слева прямой угол, благодаря которому кол превратился в жирную, сочную четверку. Батюшка отмахнул волосы, лезшие ему на глаза, протер очки (редкий у него жест), вздохнул самым искренним образом: «Ох и мастера же вы наводить на грех!» то ли что-то в этом роде – и в совершенном мире проследовал в учительскую. Корректированный экземпляр катехизиса вернулся в руки своего хозяина, словарик – также, и вся история потухла сама собою, не дойдя ни до инспектора, ни до директора.

Вот за это мы батюшку любили – все без исключения любили: «атеисты», шалуны, озорники. Он ни на кого никогда не донес директору, никого не отправил к инспектору, никому не испортил балла в поведении.

А донимали его в классе временами жестоко – и на разные способы.

Помню, прочтя популярную биографию Саккья Муни[280], я вздумал доказывать Добросердову, что христианская Троица заимствована у браманистов, у которых троица Вишну, Брама, Сива[281] древнее нашей.

Добросердов пытался разъяснить мне нелепость моих рассуждений (действительно нелепых), а я твердил свое, поддерживаемый кучкой других любителей прений.

Все это делалось вслух всего класса, и редкий из законоучителей на месте Добросердова не пресек бы прений в самом начале и не осведомил бы директора (на которого, кстати сказать, Добросердов имел немалое влияние) о нежелательности направления ученика такого-то: ведь я с точки зрения православной догматики провозглашал величайшую ересь. Добросердов же, наслушавшись довольно наших рассуждений, потеряв терпение, безнадежно махнул рукой: «Умолкни!» – и вызвал кого-то отвечать урок.

Хуже прений были ехидные вопросы, с мнимым простодушием задававшиеся Добросердову, вроде следующего: «Может ли Бог покрыть козырного туза?»

Вопрос, родившийся, вероятно, в недрах какой-нибудь бурсы, не дает выхода отвечающему. Если ответить: «Не может» – ибо ни в какой игре козырного туза ничем покрыть нельзя, – тогда выходит, что Бог не всемогущ; ежели ответить: «Может» – тогда выходит еще хуже: что Бог – шулер.

Добросердов в таких случаях укоризненно смотрел на вопрошавшего и весьма выпукло давал ему единственно разумный совет:

– Не говори глупостей.

Или спокойно спрашивал:

– Тебе сколько лет?

– Шестнадцать.

– А я думал, восемь, что ты такую чепуху спрашиваешь.

Прекрасной его чертой было, что он никогда ни единым словом не «обличал» в классе инославных исповеданий и нехристианских религий. Слово «жид» на его языке отсутствовало. В классе было человека 3–4 евреев, и они испрашивали иногда разрешения Добросердова остаться на его уроке – им нужно было, сидя за партой, списать задачу или перевод к следующему уроку, чего они не могли бы сделать, проводя свободный час в рекреационном зале. Добросердов всегда разрешал это.

Иногда, увлекшись приготовлением трудного перевода с латинского или решением сложной алгебраической задачи, иноверцы на задних рядах поднимали шум. Тогда Добросердов возглашал:

– Израильтяне, удалитесь!

Но «исхода» евреев из Египта не происходило: Добросердов мало был похож на фараона. Попросив прощения, «израильтяне» оставались в классе, продолжая заниматься своим делом.

С заведомыми и заядлыми «безбожниками» (если такие могут быть в 16–18 лет!) у Добросердова устанавливался такой modus vivendi[282], инициатива которого, впрочем, исходила от них, а не от него. Они раз в месяц отвечали ему урок, без запинки, слово в слово, точка в точку, не вступая ни в какие пояснения от себя, а он безмолвно принимал этот говорящий шрифт – набор из учебника, от себя также не добавляя его, и ставил пять, и не тревожили больше никакими вопросами ни он их, ни они его.

Тут вспоминается рассказ про протопресвитера Н. А. Сергиевского[283], профессора богословия в Московском университете.

Однажды на выпускном экзамене по богословию студент отвечал ему так точно, ясно и блестяще, что Сергиевский поставил ему «отлично» и не удержался от вопроса:

– Вы собираетесь поступать в Духовную академию, чтобы идти в архиереи?

– О нет! – воскликнул студент.

Тогда Сергиевский, приблизив к нему лицо, спросил тихо:

– Так, значит, вы совсем не веруете в Бога?

Студент молча поклонился и ушел.

Этот поистине трагический анекдот в какой-то степени повторялся и у нас в гимназии.