В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва

Дурылин, разумеется, знает, что образ героя строится на 80 процентов из его языка. И что в нас, независимо от нашей воли, вселяются любимые словечки наших близких, и мы год за годом их повторяем, в том числе и нашим детям, воспроизводя их снова и снова, почти присваивая их и временами забывая о первоисточнике. Эти «словечки», схваченные памятью и воскрешенные на бумаге, – кирпичики в основании памятника, воздвигнутого образу дорогих нам людей.

Дурылин вспомнил, запечатлел и увековечил любимые «словечки» своих близких, с помощью которых они оставили свой неповторимый узор на ткани вечности.

Дурылин – москвич, москвич по духу, языку, мирочувствованию. Образ Москвы сопровождал его с младенческих ногтей до гробовой доски почти 70 лет. Он застал красавицу Москву еще белокаменной (и это вовсе не один расхожий эпитет, а исчезнувшая за десяток лет реальность, зафиксированная Дурылиным-бытописателем). Он помнил неповторимо-праздничный облик Москвы, так восхищавший чужеземных гостей: Г. Уэллса, Верхарна, Кнута Гамсуна. Золотые купола Москвы, сорока сороков, весело играли на солнце. Тихая, патриархальная, богомольная, уютная и хлебосольная купеческая и мещанская Москва менялась на глазах Дурылина. В ней сначала появилась конка и потеснила московских извозчиков и лихачей, потом загрохотал трамвай, после с шумом на тихие московские улочки ворвались автобусы и автомобили. Белые московские здания были вытеснены красными кирпичными, а затем и серыми, безликими рабочими постройками и уродливыми, коптящими небо трубами. Сорок сороков были уничтожены, закрыты и взорваны. Исчез знаменитый московский пасхальный звон, который открывал серебряный голос Ивана Великого, и тысячи московских церквей на разные голоса продолжали этот великолепный колокольный концерт, о котором восторженно отзывались москвичи Пушкин и Лермонтов, полюбивший Москву Чехов. Последний раз одинокий голос Ивана Великого прозвучал в Пасхальную ночь 1920 года[325].

Да, увы, Дурылин – летописец исчезающей эпохи, безвозвратно уходящей в вечность патриархальнокупеческой Москвы как столицы народной и истово верующей Святой Руси.

Москва Дурылина, особенно Москва его детства, к которой он сердечно привязан и которую вспоминает на закате жизни, – это Москва купеческая и усадебно-дворянская. Плетешки, где он провел детство и юность, не что иное, как тихая тургеневская усадьба внутри суматошного столичного города, своего рода провинциальное дворянское гнездо, или, если хотите, чеховский «вишневый» сад, пока еще не вырубленный предприимчивым Лопахиным. Впрочем, судьба прекрасного дурылинского сада обречена – как будто русская и мировая литература задумала испытать на реальной судьбе автора свои классические сюжеты. Здесь, помимо чеховских, также и купеческие драмы А. Н. Островского, коренного жителя Замоскворечья, например, с его поучительной историей банкротства купца Подхалюзина («Банкрот, или Свои люди – сочтемся»), предательски брошенного в долговую яму собственными детьми; здесь и сюжет шекспировского «Короля Лира», где роль жестоких дочерей Реганы и Гонерильи с успехом сыграли старшие сыновья и дочери отца Дурылина, на которых он простосердечно перевел свое купеческое дело. Правда, наяву, в отличие от шекспировской трагедии, не нашлось ни одного кандидата на роль самоотверженной Корделии.

Все эти литературные сюжеты, развернувшиеся в его судьбе, произойдут потом, и на излете жизни он осознает их и опишет в книге «В родном углу», а пока Дурылин не знает своего жребия. Пока он счастливо живет на окраине Москвы вместе с младшим братом, кормилицей, няней, любимой матерью и отцом в большом хлебосольном доме, населенном многодетной семьей отца от первого брака, в доме, скорее похожем на райский уголок – с натуральным хозяйством, с огромным яблоневым и вишневым садом, с заготовками на зиму кружевенного варенья, печенья, солений, даже домашнего вина для гостей. Эта летопись старого быта, нарисованного ярким и образным языком коренного москвича, хроника праведного, богобоязненного православного бытия на переломе эпох – художественный и писательский подвиг Дурылина, оставившего нам свидетельство очевидца, тонкого и глубокого наблюдателя времени и нравов той прежней и милой сердцу Москвы. Быт, преображенный поэзией, превращается в бытие человека, живущего на пороге XX века и еще не чающего грядущих катастрофических перемен в судьбе страны и в своей собственной судьбе.