В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва

– Есть хуже. – Но его не решаешься сказать девушке – Хоздазат[317] – и скажешь: – Елистрат.

И в ответ:

– Фу, какое некрасивое у вас имя!

А потом опять – на новые вопросы в другом переулке прилежно, добросовестно отвечаешь:

– Сергей! Сергей! Сергей!

А иногда, для шутки, преобразишься в некоего романтического прохожего:

– Вольдемар! Адальберт! Альфред!

А потом опять:

– Сергей! Сергей! Сергей!

«За ворота башмачок, сняв с ноги, бросали».

Жуковским написано это в самом начале XIX столетия, но бывало это и в самом конце. Башмачок падал на снег – и девушка, выбежав из калитки, подпрыгивая на одной ноге, следила: куда указывает носок башмачка, откуда придет «суженый, ряженый».

У нас в доме, где много было «барышень» на выданье, также гадали в Васильев вечер.

Отец никогда не встречал Нового года: человек глубоко религиозный, он был чужд этого обычая, как были чужды его и калужские предки, прилежавшие по «старой вере»: старообрядцы признавали встречу Нового года, введенную Петром I, проявлением греха.

Но сыновьям и дочерям отец не препятствовал встречать Новый год – и в то время, как «вверху» старого нашего дома тихо мерцала лампада, новогодней ночью «внизу» – «у барышень» – кипело веселье.

Но в этом веселье не было ряженых или если они и бывали, то тайком от отца. Надевать на себя маски он решительно запретил. В прогулках с няней мы часто останавливались у небольшой лавки на Елоховской; она торговала веселым товаром: гармониками, гитарами, дешевенькими скрипочками, какими-то дудками, струнами; на святках же оба окошка лавочки смотрели на нас ярко раскрашенными харями медведей, волков, бычьими мордами, скоморошьими личинами; тут же извивались длинные белесые бороды, крутились длиннющие зеленые усы и прочие принадлежности ряженых. Мы с братом заглядывались на эти «машкераты», но няня заботливо и упрямо отводила нас от лукавых окон, приговаривая:

– Ну, что хорошего? Собачьи образйны да шутовы хари.

Не помню дальнейших ее слов, но смысл был тот: ангел-хранитель отвернется от того, кто наденет на себя такую харю, а «шишига» возрадуется, а это было страшно для детского сердца.

Но и завлекательно было бы, надев на себя такую харю, напугать ею как-нибудь под Новый год. Помнится, как-то такая харя, сделанная из грубой бумажной массы, еще грубее размалеванная под бычью морду с рогами, попала к нам в детскую из «молодцовской», мы ее с любопытством рассматривали, но только подносили к лицу, а надеть не решались, – а няня, увидев, почти тотчас унесла ее от нас в «молодцовскую».

С ранних лет я знал, что кто наденет на себя такую образину, тот посрамляет образ Божий в себе, пряча его образом звериным, и что такому человеку было, чтобы избыть эту беду, еще лучше окунуться в богоявленскую прорубь после водосвятия.

Это казалось мне делом тяжким до жуткости.

Маски в нашем доме были изгнаны строго-настрого, – и ряженых к нам в дом даже и в Васильев вечер не пускали. Но, когда мне исполнилось лет восемь, даже и мне было разрешено встречать Новый год – внизу со старшими братьями и сестрами.

Это разрешение наполнило меня сознаньем, что я уже большой. Брата Георгия укладывали спать, как обычно, а я спускался по витой дубовой лестнице вниз, к большим.

Я уже рассказывал, что в детской в крещенские вечера (т. е. 2–4 января) вокруг няни собирались гадать наши горничные и деревенские гостьи, приехавшие на святки к кому-нибудь из прислуги. А под Новый год гадала молодежь внизу, у сестер.

Живо помню гаданье с курами.

На полу угольком вычерчивали круг. В кругу насыпали небольшую кучку зерен, раскладывали золотые кольца, угольков, горстку землицы. Затем снаряжалась, тайком от черной Арины, экспедиция в курятник, за курами: каждый, кто хотел узнать свою судьбу в новом году, захватывал себе курицу – и тащил ее в дом.

Гадающие по очереди спускали свою курицу на пол, в очерченный круг, и надо было следить: что она клюнет? Зернышки – к благополучию, кольцо – к свадьбе, уголек – к пожару, землицу – к могиле.

Сонные куры, выхваченные из теплого, темного, тихого курятника на морозную стужу, потом на яркий свет, поднимали настоящий содом, кудахтали, хлопали крыльями, взлетывали к потолку и сослепа и с перепугу клевали что попало – больше руки державших, чем заветные предметы на полу, а как раз тут же в ладонь награждали <слово нрзб.> добром.

Беда была, если невзначай, вместе с курами, прихватывали петуха; всполошенный переполохом в курятнике, встревоженный за судьбу кур, он орал неистово: «Кукареку!» – и клевал все и всё сплошь, без разбору.

Послесловие Родом из детства