В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва

Я ошибался сам в себе, мною ошибались другие, ошибутся еще, вероятно, многие, и ошибусь я сам еще не раз, – и не ошибались только одна мама с няней, и бабушка – они знали, что меня нужно только жалеть, жалеть, жалеть… И жалели…

С. Н. Дурылин. В своем углу[318]

Какая ласка человеку от науки, от государства, от общества, от социологии? Никакой и никогда. <…>

И только в Церкви ласка каждому, только Ей каждый нужен, о каждом забота, до каждого дело: Она – ответчица и на боль, и на радость, и на смерть, и на рожденье – и не на боль, радость, смерть вообще, а на отдельную, мою, мне больную боль, меня берущую смерть, меня охватывающую радость.

С. Н. Дурылин. Начальник тишины

Сергей Николаевич Дурылин начал писать книгу «В родном углу», свои воспоминания о детстве и о далекой, уже исчезнувшей купеческой Москве конца XIX века, в дни Отечественной войны. Только до победы было еще очень далеко. Шел декабрь 1941 года. Фашисты стояли в нескольких километрах от подмосковного Болшева, где в своем деревянном доме, построенном из остатков Страстного монастыря, жил Дурылин. Болшево находилось в сравнительной близости от Троице-Сергиевой Лавры, под покровом Преподобного Сергия Радонежского – небесного покровителя Сергея Николаевича Дурылина, и, думается, это обстоятельство стало главным в его решимости не покидать дома. Дурылин наверняка верил, что Преподобный Сергий защитит от захватчиков свою святую обитель.

Возможно, именно поэтому, как к якорю надежды во время этого всеобщего народного горя, Дурылин обратился памятью к своему отчему дому, некогда затерявшемуся в яблочных и вишневых садах московских Плетешек, возле храма Богоявленья, где, согласно местной церковной легенде, с Дурылиным крестили Пушкина. Пушкины, как пишет Дурылин, жили по соседству с его отчим домом, возле ручья Кукуя, в петровские времена отделявшего Москву от шумной и срамной Немецкой слободы, где Петр I устраивал со своими немецкими друзьями разгульные и святотатственные пирушки. В конце 40-х годов Дурылин в неопубликованной статье «Post-scriptum. Современница Пушкина»[319] ссылался на старожилов церкви Богоявленья в Елохове Николая Федоровича Преферансова и хранителя местного церковного предания Павла Ивановича («фамилии не помню»[320]). Они «утверждали твердо, что Пушкин был крещен не на дому, а именно в самой церкви, и что даже и купель та самая сохранилась, в которую погружали новорожденного младенца Александра. И это меня, маленького, очень умиляло: меня крестили в той же купели, что и Пушкина!»[321]

Дурылин много лет хранил записанный им рассказ знакомой старушки, видевшей живого Пушкина[322], так что Дурылина отделяла от Пушкина жизнь всего лишь одного или двух поколений. В начале 90-х годов старушке Устинье Петровне было около восьмидесяти. В последний раз 13-летний Сережа Дурылин видел ее в юбилейный Пушкинский год – 1899-й, а умерла она в начале 1900-х, то есть уже в XX веке. Родители Дурылина по осени посылали ей в приют, где она жила, моченые яблочки, о чем писатель рассказывает в книге «В родном углу».

Впрочем, рассказ современницы о Пушкине, к досаде Дурылина, получился скорее анекдотичным. С антресолей дома князя Урусова на Тверской улице она, в числе других сироток-воспитанниц, отлично рассмотрела Пушкина, но ее рассказ о поэте глубоко опечалил 9-летнего Дурылина:

«Да, батюшка Сереженька, обезьяна! Живая обезьяна во фраке. Маленькой, вертлявый, в волосьях, через две, через три ступеньки прыг-прыг. Лакей впереди идет докладывать княгине, – а он и лакея перегнал: тот как человек – со ступеньки на ступеньку переступает, а этот – скок-скок: обезьяна! Страшным нам показался. <…> Мы убежали скорей на антресоли. Уж нехорош, нехорош-то собою был, – и прыгуч, как шимпанзе»[323].

Почему рассказ современницы Пушкина так разочаровал маленького Сережу Дурылина, наизусть затвердившего «Сказки» Пушкина? Потому что это был, вероятно, первый отрицательный писательский опыт: мечты и действительность резко разошлись. «Живо помню, как я ждал прихода к нам Устиньи Петровны в первый раз после того, как узнал, что она видывала Пушкина – и не раз. Понять счастье моего ожидательного волнения может лишь тот, кому бы пришлось ожидать, что вот-вот придет к нему современница Ивана-царевича и Серого Волка и расскажет, как добыли они Жар-птицу и Елену Прекрасную.