В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва

Бабушка воспитывалась или подолгу жила у своей тетушки по матери Федосьи Корнеевны Закуриной. Она умерла в конце 50-х годов, родившись еще в семидесятых годах XVIII века. Она была почетной, заслуженной няней в семействе князей Гагариных, выходила несколько «выходков» (старое, ныне непонятное слово) князей и доживала свой век у них в доме в почете, занимая отдельное помещение, пользуясь крепостными услугами. Сама она или не была крепостной, или была давно отпущена Гагариными на волю, скорее – первое. Мама моя девочкой гащивала у ней, и, судя по ее рассказам, Федосья Корнеевна была обаятельная «Арина Родионовна», только высшего ранга и «на покое», а покой был прекрасен и уютен: комната с лежанкой, шитые коврики, множество цветов, кот, шитье бисером, «Благовещение» из шелков по соломке и дары «выходков» на память – севрские чашечки, гарднеровский фарфор, богемский хрусталь, игрушечная шифоньерочка-библиотечка из слоновой кости. Она жива еще и до сих пор. Я не играл, а с благоговением глядел на нее, на ее сафьяновые микроскопические томы в детстве. «Настенька», моя мать, была желанной гостьей среди всего этого «покоя»; а ранее, всего несколькими годами, гостьей была тут бабушка, тогда прекрасная, кареокая, с чудесными черными волосами «Наденька». Но гостины этой девушки были продолжительнее гостин девочки, ее дочери. «Гостины» кончились любовью одного из «выходков» к этой девушке. Брак был невозможен: он был князь, она – дочь мещанки. Но брак был необходим – и Наденьку выдали за троице-сергиевского мещанина Василия Алексеевича Кутанова. Это был человек свободной профессии. Он был скрипач, играл в домашнем оркестре известного богача и мецената Шиловского, потом во главе собственного маленького оркестрика ездил на Нижегородскую ярмарку и еще по ярмаркам в провинцию; звали его и в Большой театр, в оркестр, но он отказался, по прямоте ли или по упрямству характера. Содержать семью он мог с трудом, и бабушке пришлось открыть швейную мастерскую. Брат бабушки – Н. Н. Хлебников – был тоже человек свободной профессии: садовод-художник. Это были люди вольные, но на службе у крепостного барского искусства. Такой же человек была и прабабушка Федосья Корнеевна: вольная Арина Родионовна, но по-крепостному привязанная и сжившаяся со своими «выходками». Она лежит теперь под каменным памятником в стиле empire – и памятник этот, изящный и строгий, создание этого крепостного художества вольных людей, не требовал ремонта в течение 70 лет: прочна была старинная работа! Мама всегда горячо молилась – с тихою вечною благодарностью – у его подножия и клала яичко на Светлой неделе.

Из бабушкиных вещей, перешедших к тетушке, брат извлек отличный рисунок тушью, изображавший внутренность храма Петра в Риме. Это была гагаринская работа. Рисунок изящен и строг.

Гагаринскими были и большинство бабушкиных «чудес».

Теперь, через полвека почти, вспоминая бабушкины комнаты, я вижу, что в них встретились две жизни: в обычный затон мещанского затишья с геранями, ситцевыми занавесками, сенями, пахнущими кислой капустой, погрузились из дворянских антресолей Архангелы со страусовыми перьями, бисерные туркини, золотые чашечки с розовыми гирляндами, – встретились и две сестры из двух жизней. А бабушка была та, что соединяла их вместе с любовью к обеим и с умирившейся, но не исчезнувшей грустью от этой встречи и соединения, на которое ушла вся ее жизнь.

Так прочел я запись в утаенном молитвеннике. Прочтя так, я многое уяснил и объяснил себе в характерах мамы и тети, в бабушкиной комнате, в маминых воспоминаниях, в ее судьбе; а может быть, а может быть – и в моей собственной, но верно ли я прочел?

Могилы молчат, старые дагерротипы не отвечают, и, если я прочел неверно, да простят мне те, кто знал и любовь, которая все терпит и все прощает.

Мамины воспоминания детства все, сколько я их знал, связаны с бабушкой и с прабабушкой Федосьей Корнеевной, да еще с теткой своей (а моей внучатной тетушкой) Александрой Николаевной, которая воспитывалась у какой-то генеральши и была выдана замуж за видного чиновника (чуть ли не губернского почтмейстера), в раннем детстве гостила у Федосьи Корнеевны. Тут было сказочное царство маминого детства с ковром-самолетом, скатертью-самобранкою и жар– птицей. Золота ее лучей стало и на мамину жизнь, и на мое детство. Не упомню эту сказку мамина детства, а сочинять не хочу. Со стола, накрытого скатертью– самобранкою, осталась нам чаша из чудесного уральского агата: дымчатого, с опаловым отливом, остались золотые и синие чашечки, редчайшие, софроновские (фабрика существовала лишь 10 лет), тарелка с сетью из фиолетового, почти сиреневого золота, на которой давали нам кутью в поминальные дни. И часто сетовала мама, что тетя раздала и растеряла много еще вещей с ковра-самолета, со скатерти-самобранки…

Мама училась в каком-то пансионе. Они жили в приходе Ильи Обыденного. Это было тихое «дворянское место» старой Москвы, а поближе к Москве– реке и не совсем «дворянское» – там были лесные склады и жило много ремесленников.