В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва

Шиловский, театрал и меценат, у которого в оркестре играл первую скрипку дедушка, предлагал ему поместить маму в балетное училище, то самое, в котором обучалась в ту пору М. Н. Ермолова: она была погодок с мамой (или на год, на два старше ее)[70], но дедушка наотрез отказался. Балетное училище страшило его и теми терпсихоро-аракчеевскими мучениями, которым подвергали там детей, принуждая всех быть Тальони[71], и еще более той репутацией рассадника прекрасных, но рано сорванных женщин, которою пользовалось училище в крепостное время. Но связи дедушки с музыкантами и маленькими актерами были велики, и, не пустив Настю учиться в балетное училище, он пускал ее бывать там на репетициях, на школьных «пробах» и чуть ли даже не за кулисами. Он был знаком и с угрюмым суфлером, артистом-неудачником Н. Д. Ермоловым, отцом великой артистки. И мама очень хорошо помнила балетную Ермолову – несчастную неуклюжую девочку, тщетно и насильственно влекомую в не принадлежащее ей царство Терпсихоры. Хотела ли мама быть на ее месте? Должно быть, хотела, а маленькая Ермолова не прочь была бы уступить ей поприще своих мучений. Помнила мама и первый шаг, резко сделанный Ермоловой, чтоб из чужого царства Терпсихоры перейти в родное государство Мельпомены[72]. Ценою неимоверных усилий она добилась того, что ей дали сыграть Марину в сцене у фонтана, на какой-то «пробе» в училище, – и неуклюжая девочка на глазах у всех внезапно преобразилась во властную красавицу, в гордую повелительницу.

Встань, бедный самозванец.
Не мнишь ли ты коленопреклоненьем,
Как девочки доверчивой и слабой,
Тщеславное мне сердце умилить?

Какой памятью донесла мама до меня из своего отрочества эти ермоловские интонации, эту альтовую властность и прекрасное благородство, с каким была произнесена когда-то эта фраза юной Ермоловой? А я, как только услышал Ермолову, уже долгие годы служившую Малому театру со славой, я тотчас узнал ее голос, ее интонацию, слышанные мною от матери в раннем детстве.

Одной из последних радостей в жизни моей матери было то, что я говорил вступительное слово в концерте, где участвовала Мария Николаевна, и беседовал с нею.

Любовь к театру у меня наследственна от матери.

Я помню, как она, по желанию отца, напевала арию Антониды «В поле чистое гляжу я», помню куплеты из «Марты»:

Сейчас только с рынка:
Сколько народу! Столько разбору,
Что булка с квасом
Только лишь впору!

Помню водевильные куплеты:

Что за педант наш учитель словесности!
Право, мне трудно понять.
Все говорит о труде и о честности…

Помню рассказы о знаменитых балеринах, которых мама видела девочкой. Особенно ярко передавала она впечатление от Лебедевой[73]. Когда персидский шах увидел ее впервые на сцене, он воскликнул: «Это рай пророка, и я вижу прекраснейшую из гурий!» В восторге он подарил ей драгоценную шаль такой тонины, что, свернутая, она проходила сквозь алмазный перстень шаха. Шаль эту он вез в подарок императрице, но сложил у ног гурии Лебедевой, к великому конфузу приближенных[74]. Самые названия балетов – «Сатанилла», «Дочь фараона», «Катарина, дочь разбойника» – производили на меня волшебное впечатление. Самые любимые игрушки мои были «театры» из бумаги[75]. У меня шел и «Конек-Горбунок», и «Жизнь за царя». Не знаю, получил ли я их в подарок раньше или позже того, как видел в театре, но мама в первый раз «вывезла» меня в настоящий театр именно на эти спектакли.

Обрывки маминых впечатлений из волшебного мира кулис, заглушенные жизнью, горем, семейными тяготами, дошли до меня с такой радостной силой, что, конечно, они и открыли мне навсегда радостные двери в «храм Мельпомены». Это не ирония: театр Ермоловой и Шаляпина был храмом для меня, и впоследствии для меня было счастьем хоть изредка ходить туда вместе с мамой.

Мама никогда не рассказывала мне историю своего первого замужества. Но у меня она давно сложилась из ее отдельных припоминаний, из тех случайных и оттого, может быть, особенно ярких памяток, которые вызывались в ней то приступом горя, то тем чувством прошлого, которое заставляет «не говорить» об отошедших «с тоской: их нет, но с благодарностию были»[76].

Ей было около двадцати лет, когда она полюбила купеческого сына Сергея Сергеевича Калашникова. Он был из старой богатой, уважаемой семьи, торговавшей изысканными товарами, выписываемыми из-за границы: зеркалами и часами. Он был старший сын, участвовавший в деле с дядьями, любимец матери, умной, избалованной, властной женщины, которой муж оставил все состояние. Знакомство состоялось через двоюродного брата мамы – В. М. Аристова, который – мягкий, сердечный человек, баловень матери и ее воспитательницы – приятельствовал с Сергеем Сергеевичем.