В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва

– За тем же, зачем ты здесь, – смерила она сына с ног до головы. – Видишь, мы с Настей ужинаем. Разве тебе здесь можно, а другим нельзя?

И, отворотившись от сына, она принялась потчевать ананасами невестку. Лакеи и метрдотель, вившиеся около стола, показали сыну, что матери его ужинать здесь «можно», по их мнению, больше, чем ему. Он был кругом должен.

Сергей Сергеевич повернулся и исчез.

Темнее ли были мамины одинокие ночи на антресолях или светлее после этого ужина? Но в рассказе ее было такое седое, неутешное горе и такая любовь без упрека, но и без счастья, что мне неловко было слушать дальше, я почувствовал себя вором, крадущим какую-то тайну у своей матери, – я зарылся в подушки и лежал, зажмурив глаза, ничего не слыша.

Но жизнь против воли заставляла слышать, как ни хотел я не слышать.

Вспоминаю еще обрывок рассказа.

Нижегородская ярмарка. «Палатка» Калашникова, внизу лавка с драгоценными «бемскими» зеркалами, с персианами и афганцами в цветных халатах, знающими, что у «два раза Сергея» есть красавица жена: они дарят ей наивно бирюзу, которую она тут же раздаривает приказчикам. А вверху – над лавкой – тоже антресоли, и та же тоска, что на Болвановке, и то же одиночество… Обед и ужин приносит верный артельщик-татарин. А Сергей Сергеевич ужинает… где-то. И счастье ее, если она не знает где.

Иногда он увлекает ее в безумные поездки на бешеных лошадях в Кунавино. Лошади понесли.

«Настя, вались!» И Настя, закутавшись в салоп, валилась куда-то на сторону[78].

Иногда он позовет ее в театр. Взята ложа. «Настя, одевайся». – «А ты?» – «Ну вот еще. Стоит того». Он едет в ложу в бухарском халате. Он покупает ананас. И она знает, кому он покупает. Не ей.

Но он ее любит, любит. Это тоже она знает. Знает и он.

И это не спасает: он кончил чахоткой, он прожил все, что у него было, был по суду признан «несчастным банкротом»[79], был устранен от дела (все перешло к черствому брату[80]) – и умирал на руках мамы, тихий, как ребенок. Целовал у нее руки, винил себя во всем, упрекал себя беспрерывно, что загубил ее жизнь, разрушил ее счастье, и потухающим взглядом смотрел на нее с бесконечной любовью и с острым, ранящим до слез упреком, обращенным к себе…

А счастье было так возможно, так близко![81]

Через 17 лет после смерти мамы я впервые раскрыл стопочку его писем, бережно ею сохраненных.

И там оказалось очень мало его писем. Там были ее письма к нему. Они полны у ней, у невесты, чувства глубокого и сильного в своей ясности и простоте: «Вся твоя. Все в тебе. Все с тобою. Все для тебя».

И всегда она ждет его писем, а ему всегда некогда. Он – красавец, баловень матери, баловень семьи. Он любит ее, но у него нет думающего сердца. Его любовь всегда «ищет своего» и не думает, часто даже не видит другой. Это любовь с открытыми глазами на себя и с закрытыми – на любимого человека. А любовь любимого человека «долготерпит»[82] и не поднимает рук, чтоб открыть его глаза на себя. Горько любить человека с закрытыми глазами! А мама выпила до дна всю эту горечь. А любовь ее была так велика, что она заглушила в ней другое чувство, распускавшееся было к другому человеку. Она сохранила два письма без подписи, писанные четким мужским почерком. В одном – горячее признание в любви, благодарность за почти разделенное чувство, надежда на тихое «мещанское счастье» – и мимолетные враждебные упоминания о Калашникове как о человеке пустом, хоть и блестящем. В другом – почти проклятие за разрушенную мечту, за отнятое счастье.

Мама переступила и чрез это письмо. Она переступила и чрез те явные проявления характера властного и вместе слабого, щедрого – и вместе скупого на простую нежность, благородного – и вместе способного на глубокое падение, которые проступали еще в его первых письмах к ней. Это был какой-то Димитрий Карамазов из богатой и гордой купеческой семьи. Он мог рыдать над «Коробейниками» Некрасова и раздавать «в благородстве» деньги всем, кому не лень было их взять у него, и вместе с тем Грушеньки самых низших степеней писали ему такие записки, что получения одной из них было бы, кажется, достаточно, чтобы пустить себе пулю в лоб. А у него сохранилось их немало, и не от одной Грушеньки. Я с ужасом читал их. Это – точное слово: с ужасом, – а еще с большим думал: «Как они попали к матери? И зачем он хранил их хоть минуту и, получив, не рвал тут же в мельчайшие клочки?» Что-то карамазовское есть и в этом. Если мама нашла их в его бумагах после его смерти, то была ужасная посмертная встреча с человеком, которому она отдала и молодость, и любовь и пожертвовала любовью другого человека. А если записки эти дошли до нее (или доходили) еще при его жизни, какой подвиг был все это принять и простить! Нет, подвиг был – даже не простить, а только пережить!