В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва

И выпросила мне то зернышко веры, которое пусть не дало и не даст ростка зеленого и высокого, но и не умрет в душе, пока не умрет сама душа.

Тут я мог бы остановиться.

Мое примечание кончилось.

Но рассказ о маме так переплетается с каждой моей строкой, которую я выпишу из апрельского моего численника, что я в двух словах доскажу его – до ее конца: он наполовину окончил и мою жизнь.

Молодость нашу – и чужую, ту, которую мы приводили в наши тесные комнатки на Переведеновке, – мама чувствовала и была с нею не сурова, даже не строга, и, хоть знала, что вся эта молодежь строит воздушные… нет, не замки, а усовершенствованные казармы на кисельных берегах с молочными реками, воздушные казармы, под обломками которых сама же застонет и искалечит свою жизнь, она терпела и этих строителей, иной раз шумливых и безалаберных, а иной раз (и далеко не раз!) и назойливых, и озорных, и, терпя, и для них умела найти кусок хлеба мягкого… И хотя эти всевозможные «исты» – она не могла не думать этого – украдывали у нее детей ее или то, что она вложила в этих детей, она умела жалеть их. А жалость — известно, что такое жалость была у прежнего русского человека: любовь прикрывал он этим словом. «Исты» всех толков и мастей, толстовцы (и сам будущий секретарь Л. Н. Толстого – милейший Н. Н. Гусев[100]), «добролюбовцы»[101] – Петя Картушин[102], покончивший потом самоубийством (она звала их, жалеючи и чуть-чуть подсмехаясь про себя, «братцами»), и другие, искавшие мистического союза с народной душой, милые молчаливцы; «декаденты» разных призывов; «штирнерианцы» и творцы «кинетического понимания истории»; опростившиеся интеллигенты и обынтеллигентившиеся мужики; поэты и художники (в их числе Боря Пастернак); провинциальные актеры и непризнанные творцы социальных утопий; мистические бродяги по русским неоглядным просторам – кого-кого у нас не перебывало, не переночевало, не перегостило, не переедало за эти мятежные годы моей и братней юности!

Нелегко было ее старости сносить эту юность, шумливую, безумную и слепую на всякий «труд и болезнь» старости… А она не только сносила, но и привечала.

Но схлынула и эта волна весеннего прилива.

Еще при первых отступлениях этой волны я дошел уже до отчаяния. «Я лил потоки слез нежданных»[103]. Мне противен был всякий человеческий голос, кроме голоса матери. Я знал, что давно нацелил себе в висок дуло револьвера, и даже досадовал, что кто-то невидимый не давал мне спустить курок. Теперь я знаю, кто был невидимый: мать.

Прошел буйный час прилива.

И, сам не замечая того, я начал реставрацию себя – по тому фундаменту, который был заложен ее руками, по тому чертежу строения, который был начертан ею еще над моей детской постелькой.

Я поступил в археологический институт. Я перевез ее на другую, лучшую квартиру. Я повел ее с собою в театр – в Малый, куда она не могла пойти чуть не два десятилетия и где застала еще великих актеров, в их числе подругу ее детских игр М. Н. Ермолову, в Большой на Шаляпина в «Борисе Годунове», где она все поняла и все оценила с чутьем удивительным, на «Вишневый сад» в Художественный. Я мог выписать ей ту же старую любимую «Ниву», которая получалась и на Болвановке, и в Плетешках и перестала получаться на Переведеновке.

Получив деньги за книжку о Китеже, я повез маму туда, куда она хотела, – в Оптину пустынь и к Тихону Калужскому, куда она возила меня с отцом – маленького, слабенького, худенького мальчика. В 1914 году летом я повез ее к Троице, и она вспоминала, как в трудную минуту, после смерти бабушки, она взяла меня, маленького, и уехала[104] в Хотьково молиться. Была зима. Поезда к Троице не было, а ей так туда хотелось, скорее сложить свою тоску и горе у Преподобного на пороге, и в сумерки наняла она мужичка, и мы поехали, побеляемые сыпучим снежком, и так грустно и хорошо нам было среди пустых полей и белых лесов. Эта поездка сдружила нас с нею. Она была вскоре после смерти бабушки, когда мама была особенно одинока. Отец пенял на нее после: как она вечером решилась ехать одна с ребенком с неизвестным мужиком. Он не понимал, какою радонежскою древнею и тихою ласкою обрадовал нас тогда снежок, хмурый сумрак, лошадка с чуткими ушками, нехитрый мужичок – и недалекий, совсем близкий где-то от нас старичок в худенькой мантии, за ласковое тепло которого цеплялись тогда не мы одни, а тысячи русского народа.

И вот теперь, через много лет, «серенький мальчик» повез ее к Троице и в Хотьково, и была ее полная воля – молиться сколько хочется, вынимать просфоры, ставить свечи, заказать себе рыбную селянку в монастырской гостинице. Она плакала тайком счастливыми слезами.

И так же, как когда-то слышал я ее полночные просьбы: «Прости. Вразуми. Настави», так же – случайно и тайком – слышал я теперь ее горячие, слезные слова благодарности Тому же, Кого просила она быть «смысла подателем».