В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва

Она знала теперь твердо, что молитва ее услышана, и злое пророчество несчастного старшего пасынка (он почти ослеп к тому времени и жил на хлебах у замужней сестры) не сбылось.

Она радовалась цветам моего литературного пути и огорчалась его терниями (немногими тогда и редкими). Она была отличною матерью писателя. Сколько моих литературных дел сумела она повести и кончить, будто век их только и вела. 1/XII. 1913 г. она была в философском обществе на моем докладе о Лескове, имевшем шумный успех у «понимающих дело». Она встретилась там с Рачинским, Е. Трубецким, Булгаковым, Нестеровым, Вяч. Ивановым и др. Она и их очаровала своей превосходной русской речью, природным свежим умом, меткостью суждений и особою старомосковскою, душевною приветливостью.

Она умерла в то время, когда еще легко умиралось старому русскому человеку: 11 ноября 1914 г.

Войну встретила она со слезами жалости и с упованием хорошего русского человека. Помню, как, с больным сердцем, выходила она на улицу провожать солдат – и плакала, плакала, глядя на их молодые озабоченные лица, и крестила их тайком. Она слегла тихо, незадолго до своего рожденья (30.Х). Я лакомил ее икрой. Приносил ей цветы, поднесенные мне на концерте с Ермоловой. Было тихое недомоганье. За год предупреждал меня Фохт, что ей может быть худо, и советовал леченье электричеством. Она почти с негодованьем ответила ему: «Как же я могу разорять детей на такое леченье?» Немец– профессор пожал только плечами: он не понял, какие золотые россыпи любви крылись под этими словами. Но «недорогому» леченью она подчинялась.

И вдруг – удар. Я был в гостях, в Михайлов день. Меня вызвали по телефону. Приехал Буткевич[105], которому она верила. Затем были Вырубов, Кабанов, молодой врач Николаев. Ничего не помогло. Она не владела языком, но была в полном сознании. С бесконечной любовью смотрела она на нас. Глаза ее и спрашивали, и говорили, и успокаивали, и ласкали, и благословляли нас. Все было в глазах. Сердце, намученное, натрудившееся сердце отказывалось биться, а глаза и душа жили еще до 9 часов вечера 11 ноября. Приехал отец Иосиф Фудель, с которым она незадолго перед тем познакомилась и сразу же подружилась, и принял ее «глухую исповедь» – исповедовались глаза, и они же сияли радостью и благодарностью, когда уста приняли Святые Тайны.

Она умерла тихо, как уснула, и лицо ее в гробу было прекрасно: спокойно, величаво и светло необычайно. Такой ушла она и в могилу (хоронили ее 15-го).

На парастас к ней последний раз в гости собралось столько народу, что было тесно в поместительной квартире. Вспомнили ее и старики, и «средовеки», и молодежь, и «неверов» было не больше ли даже, чем «веров»: все пришли к ней с благодарностью и признательностью. Не было только ни одного пасынка и падчерицы. Отпевал ее преосв. Димитрий, знавший ее еще тогда, когда был законоучителем в гимназии. Отпевал и старый, как Москва, протоиерей И. Я. Березкин от Богоявления в Елохове, когда-то венчавший ее и крестивший нас, ее духовник. Приехал на отпевание и один из зятьев с падчерицей и дивился вслух архиерею (вероятно, подумал: «Вот сколько было денег у покойницы: архиерею сотню отвалили»)[106].

И лежит она теперь на Даниловском кладбище. Рядом с сыном и мужем. Простой деревянный крест. Свой крест донесла она верой и смиреньем. И если бы и мне так донести его – и лечь рядом с нею!

Киржач 107. 9. III. 1931. Сорок мучеников

[107]

Глава 2. Отец

Так мы никогда его не называли. Мы не называли его ни тятенька, ни батюшка, называли: папаша и всегда на «вы». Но когда он умер, а я остался по тринадцатому году сиротою, я испытал всю горечь безотцовства, и о тягости растить детей без отца всегда скорбела мама.

Старый дом, где я родился и где провел первые одиннадцать с половиной лет жизни, неразрывно связан в моей памяти с отцом. Это был отцовский дом в полном и точном смысле слова: им купленный, им созданный, им поддерживаемый, и немудрено, что, когда дом этот не по его вине рухнул, он умер, не прожив и году в чужих стенах[108].

Отчий дом!

Многие ли могут сказать теперь, что он у них был, что в нем послышался первый шорох их бытия?

Отца я вспоминаю ярче и ближе всего вот так:

Я еще совсем маленький. Брат на полтора года моложе меня. Мы сидим за столом в детской. Горит свеча в медном подсвечнике. Няня вяжет чулок. Мы ждем возвращения отца из «города». Маятник больших стенных часов мерно и дружелюбно шагает под стеклом.

Пробило семь часов. В половине восьмого раздается звонок в передней. Это звонок отца: негромкий, нерезкий, но внятный и полный – такой доходчивый, что никогда не бывает нужды во втором. Горничная бежит отпирать дверь и помогает отцу снять енотовую шубу. Он идет в залу. В ней пусто и темно. Только в правом углу теплится лампада перед большим Нерукотворенным Образом Спасителя.

Темный Лик Спаса в серебряном венце озарен алым светом. Этот же слабый отблеск борется с темнотой в зале, но не может побороть черного треугольника, падающего от образа на пол.