В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва

В нашем доме никогда не бывало ни парадно принимаемых архиереев, ни важных архимандритов с золотыми крестами, ни монахов, ни странников, ни странниц. Из духовенства у нас в доме бывало лишь приходское, приходя с крестом в великие праздники, да то духовенство, что приезжало в положенные дни с чтимыми иконами: Иверской и Спасителя. Не только какая-нибудь странница Феклуша из «Грозы», мнимую набожность которой отец раскусил бы с первого взгляда на нее, но и юродивый Гришка из «Детства» Толстого были бы невозможны в нашем доме. Сама почтенная монахиня мать Хиония, которой отец помог снарядиться в Святую Землю, вхожа была в дом наш прежде всего как великолепная мастерица стегать одеяла в приданое многочисленным дочерям. Бессомненная искренняя набожность отца была строга и глубока и не нуждалась ни в знамениях, ни в пророчествах, ни в пышностях церковного чинопочитания, которые, если верить Островскому и Лескову, исключительно привлекали к себе «боголюбцев» из купеческого сословия. Отец не любил и каких-нибудь рассказов и россказней о духовенстве – и, кажется, чуть ли не одинаково не любил ни «поведаний», клонящихся к прославлению здравствующих «яко святые», ни россказней, осуждающих или осрамляющих духовенство.

Помню, псаломщик приходской церкви Богоявления в Елохове, степенный и басовитый Николай Федорович Преферансов, уважаемый отцом и уважавший отца, принес ему однажды для прочтения запрещенные тогда «Мелочи архиерейской жизни» Лескова (по приказу Победоносцева том сочинений Лескова с этими «Мелочами» был сожжен) и советовал прочесть как некую скрижаль, раскрывающую правду об архиереях. Отец поблагодарил, спрятал книгу в комод, но читать ее не стал и, подержав некоторое время для приличия, возвратил Преферансову, не читавши.

Я не вспоминаю ни одного разговора или рассказа о митрополитах, архиереях, протоиереях или протодиаконах – рассказов, исходивших от отца. Зато я отлично помню его благоговейно-строгие, исполненные живой веры слова о Спасе Христе, о Пречистой, об Архистратиге Михаиле, об Иоанне Предтече, о святителе Николае, о московских святителях, о преподобном Тихоне Калужском, чтимом на родине отца.

Он не читал «Мелочей архиерейской жизни», и в его руках я не видал никаких «житий» здравствующих подвижников, но под большие праздники, придя от всенощной, или тогда, когда по болезни не мог быть в церкви, он читал, а иногда и певал с благоговением ирмосы[112] и кондак[113] празднику из книги Е. Ловягина, где песнопения эти были даны и в славянском тексте, и в русском переводе с греческого. Он знал наизусть службу и акафист[114] своему Ангелу, святителю Николаю. У меня цела до сих пор принадлежавшая ему объемистая книга «Службы, житие и чудеса иже во святых отца нашего Николая, архиепископа Мир-Ликийского, чудотворца».

Каждый понедельник – день, посвященный ангелам, отец неопустительно ходил к обедне в Архангельский собор, особенно почитая Архангела Михаила. Икона Архистратига Небесных Сил была в комнате отца. Это неопустительное хождение в Архангельский собор по понедельникам, нарушавшее обычное течение его «трудов и дней», отец исполнял по обету, данному еще в молодых годах, и исполнял до старости. Никто не знал, когда и при каких условиях дан был отцом этот обет, но он никогда – разве болезнь приковывала его к постели – не нарушал исполнения этого обета и, сколько помню, никого никогда не брал с собою в эти понедельники в Архангельский собор. Это была его одинокая молитва в темном соборе, тесном от царских гробниц, но посвященном тому Архистратигу – вождю Небесных Сил, в котором Церковь и народная вера одинаково чтут Победоносца Света и Победителя тьмы.

Когда мы с братом подросли, отец водил нас с собою в приходскую церковь Богоявления и неопустительно требовал, чтобы мы строго держали себя во время богослужения: не смотрели по сторонам, крестились истово, кланялись в землю добросовестно, не приседали, стоя на коленях, корпусом на пятки. Отец следил и за тем, чтобы дома мы сохраняли благоговение к чтимым иконам, молились перед едой и после нее, не позволяли пустить себе на язык «черное слово». Но никаких особых проявлений нарочитого благолепия он от детей не требовал. Зная сам отлично богослужение, он радовался, если замечал, что я уже воспринял кое-что из обычного богослужебного круга приходской церкви, но никогда сам не заставлял меня «учить» и «твердить» из богослужебных последований, канонов[115] и молитв. Никогда никто – ни отец, ни мать – не засаживали меня за «душеспасительную книгу» с обязательным ее усвоением и еще более обязательным предпочтением ее книжке «светской».

Я очень рано усвоил себе немало церковных молитв и просто не помню себя, когда б я не знал «Царю Небесный», «Отче наш», «Богородицу», но не помню никаких своих слез или детских огорчений, вызванных обязательной зубрежкой церковнославянских текстов дома и в гимназии, а у большинства моих сверстников и товарищей этих огорчений от «иже» и «како», этих конфликтов с тропарями и кондаками было без числа.