В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва

Это не значило, что отец был «веротерпим» или, еще дальше, «либерален» в делах веры; нет, он был строг здесь и тверд не меньше, чем его предок в XVII веке. В его присутствии никто не посмел бы позволить себе малейшей вольности по поводу предметов духовных и вероисповедных. Во всем, касающемся религии, отец был тверд и строг, как нигде и ни в чем другом.

Вспоминаю такой случай.

Старшие братья и сестры (из которых некоторые годились бы мне в отцы и матери) задумали сыграть на праздниках домашний спектакль. Отец не с большой охотой, но согласился на это, и сестры принялись за свой «Лакомый кусочек». Но когда дело дошло до «репетиций на сцене» – а ею служил тот конец зала, где в углу висел образ Спаса, – и «режиссеры» возымели намерение на время перенести большой образ в другую комнату или завесить его гардиной, отец строго-настрого запретил это. Все, на что он согласился, это поставить – ради спектакля – в углу, где висел чтимый им образ, купу высоких тропических растений.

В другой раз я был невольным участником следующего происшествия.

В доме получалась «Нива» с приложениями сочинений Достоевского. Она получалась «наверху», во втором этаже, где жили отец, мать, старшие братья, ничего не читавшие, и мы, дети; сестры, упивавшиеся романами, жили в нижнем этаже. Как-то зимним утром мама вручила мне только что полученных «Братьев Карамазовых» и поручила отнести книжку сестрам, вниз. Но, на беду, на дубовой винтовой лестнице я встретился с отцом, поднимавшимся снизу. Он спросил меня, зачем я иду вниз и что у меня за книга. Я показал ему «Карамазовых» (мне было восемь лет, я понятия еще не имел о Достоевском). Ничего не объясняя, он взял у меня книгу, велел мне вернуться в детскую, а книгу на моих глазах бросил в топившуюся печку.

Мне сильно досталось от сестер за то, что я не сумел донести к ним романа, первую половину которого они только что прочли. А я и до сих пор не знаю, почему отец сжег его, – не знаю, но предполагаю, почему этот не гнев (никакой вспыльчивости тут не было и следа), а приговор к истреблению огнем обрушился на православный роман великого писателя. В зрелые годы я узнал (и писал об этом сам), что замечательный писатель и тайный оптинский пострижник К. Н. Леонтьев[116] убежденно считал именно этот роман Достоевского неправославным, старца Зосиму называл мечтательным и сентиментальным и решительно отметал всякое сходство между ним и оптинским великим старцем Амвросием. Вряд ли отец слышал что-нибудь о К. Леонтьеве (хотя катковский «Русский вестник»[117], где печатались и Достоевский и Леонтьев, временами получался у нас в доме: помню комплект за 1871 год с «Бесами» Достоевского и с «Аспазией Ламприди» Леонтьева), но, несомненно, и для отца моего, как и для Леонтьева, «монастырь старца Зосимы» не был православным монастырем (а православный монастырь отец знал и чтил), и весь образ старца Зосимы мог казаться соблазняющим на то, что Леонтьев называл «розовым христианством». Несомненно для меня, что и «Легенда о великом инквизиторе», и беседа Ивана с чертом должны были казаться отцу недопустимым вольномыслием около величайшей святыни – около Спаса Христа. И еще несомненнее, что образ растленного «родителя» Федора Павловича Карамазова, заражающего развратом все и всех вокруг себя, должен был казаться отцу, строгому семьянину, с чистой совестью выполняющему обязанности отцовства, образом, сеющим соблазн и колеблющим уважение к отцовству.

Понять же, какая глубина религиозного утверждения таятся у Достоевского за этими realia[118], и дойти до realiora[119] его романа отец был не в силах.

Сжигая роман Достоевского, он карал прежде всего отвратительного Федора Павловича, осуждал распутство и безверие в его сыновьях, карал, мне кажется теперь, «карамазовщину», боясь ее для своих детей и оберегая от нее свою семью.

Это охранительное начало веры было в отце очень сильно, но будь в нем, как это часто бывало в людях его века и среды, оно одно, оно привело бы его к сухости, к холодности, к суровости.

Ничего этого в нем не было.

Отец мой был истинно добрый человек и всем сердцем понимал, что «вера без дел мертва»[120].