В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва

Но она не гостья здесь, а радушнейшая хозяйка. Она не знает, чем нас накормить. Всяк у нее помаленьку и все маленькое-маленькое: голубая фарфоровая чашечка тоже для игрушечной принцессы, такой же граненый стаканчик, крохотная баночка с вареньем, два-три мятных пряничка, сахарок, тщательно нащипанный маленькими белыми осколочками.

Но не только чай, а и самые чаинки вкусны у Елены Демьяновны.

Но мы ждем главного угощения.

Это – черный хлеб. Богадельня им славится на всю Москву: крутой и вместе мягкий, сладкий, как пряник, но не приторно-сладкий, с поджаристой коркой, он был необыкновенно вкусен.

Съесть ломоть такого хлеба, посыпанный крупной солью, и запить его таким же добрым квасом было большим наслаждением.

За последние 25 лет сколько бы я дал за такое наслаждение! Но во всей Москве не было уже ни за какие деньги добыть такого черного хлеба.

После этого ржаного лакомства Елена Демьяновна вела нас показывать достопримечательности богадельни. Через стеклянную дверь мы обозревали церковь. В столовой нас поражали своей суровостью поучительные картины из Священного Писания, грубовато, но живо размалеванные каким-то богомазом. Но еще больше поражал нас большой круглый подъемный стол, механически подававший кушанье и хлеб в столовую из нижнего этажа, где помещались хлебопекарня и кухня.

Няня вела деловые беседы с тетушкой, и было заметно, что Елена Демьяновна не всем довольна в рассказе няни об ее житье-бытье. У няни был горячий характер, она бывала иной раз резка на язык, «скороответлива», а Елена Демьяновна учила ее быть терпеливой, спокойной, сдержанной!

Привезенным нами угощеньем – мармеладом, пастилой, черносливом – она непременно тут же, при нас, потчевала своих соседок. А нам на дорогу в гостинец давалось два-три ломтя черного хлеба, и мы его везли домой, как драгоценность, поделиться с папой и мамой.

Иной раз мы посещаем Елену Демьяновну невзначай для нас. Пойдем гулять с няней, а она, на пути уж, скажет, что мы направляемся к тетушке. Денег на извозчика у няни нет, а мы этого не знаем и удивляемся. Почему мы все идем да идем и не нанимаем извозчика.

– Няня! Найми извозчика!

Няня соглашается, но, будто не заметив, проходит мимо старичка с каурой лошадкой.

– Что ж ты, няня!

– Не взыщи уж, прозевала. Следующего наймем.

А мы идем да идем.

Но вот и следующий – и опять няня не нанимает.

– Что ж ты, няня?

– А ты видишь, милый, лошадка у него не в ту сторону глядит? Она нас везти не хочет. Вот как найдем такого, что лошадка в тетушкину сторону смотрит, тотчас наймем.

Опять идем, идем, идем.

Вот и такой, что лошадка в тетушкину сторону смотрит. А няня опять мимо.

– Няня! Найми извозчика!

– А ты видишь, милый, он дремлет? Ну как со сна ему что почудится, да он нас не туда и завезет?

А то скажет:

– Смотри-ка, лошадка у него какая усталая. Ей отдохнуть, постоять спокойно хочется. У тебя ножки молодые, а у ней старые. Пожалей ее.

И так, в таких разговорах и отговорах, мы и не заметим, как долгий путь от Плетешков до Самотеки и придет к концу.

– Няня, найми! – попросит еще раз брат, краснощекий толстяк.

А няня с лукавой, веселой улыбкой:

– Да уж мы пришли. Вон она, Самотека-то! Вон и богадельня видна!

И в самом деле: вот она, тихая Самотека, с густым Екатерининским парком, вот она, и богадельня с золотым крестом на небольшой главке, над маленькой церковкой!

Мы спешили увидеть нашу Елену Демьяновну и принять из ее рук душистый ломоть черного хлеба.

Когда у Елены Демьяновны было больше сил, она на лето переселялась к нам «домовничать»: семья наша переезжала на дачу, а она оставалась править домом. Случалось, в доме живали еще братья, у которых шли еще экзамены; в доме оставались приказчики – и все были довольны заботами и попечениями хозяйственной Елены Демьяновны. Вся эта мужская молодежь жила со старушкой в полном мире и не подводила ее никакими особыми шалостями и проказами, так что и отец был доволен «домовничеством» Елены Демьяновны. Она и минуты не сидела без дела: производила с помощью «черной кухарки» Арины и дворника грандиозное перетряхание ковров, «выбивание» пыли из мягкой мебели, следила за малярами, производившими ремонт в доме, варила варенье из смородины и крыжовника, поспеваемых в саду, сушила яблочки, аккуратно нарезывая их круглыми дольками и нанизывая на прочные суровые нитки.

Старушка была, при всей своей тихости, таким деятельным человеком, будто и всю жизнь вела большой купеческий дом.

Когда она умерла, все о ней пожалели, и не раз слышалось то от отца, то от мамы: «Будь в живых покойница Елена Демьяновна, и заботы бы – такой-то и сякой-то – не было бы».

Няня любила и уважала свою тетушку и, как мне иногда казалось, кое в чем побаивалась ее, побаивалась, впрочем, без всякой боязни: дело было не в страхе, а в том, что трудно было няне жить на свете так тихо, ласково, примерно и уважительно, как прожила свой век Елена Демьяновна, родившаяся еще при Александре Благословенном. И едва ли няня считала себя виновной, что не могла так жить, как тетушка ее, с ее покоряющим миром и светом.