В русском жанре. Из жизни читателя

«Все вы свиньи, ненавидимые мной! — кричал он. — <...> Ненавижу вас и презираю! Публика! Есть ли на свете слово, низменнее этого? A-а! Вы сбежались посмотреть на скандал? Ну, так вот вам, глядите! <...> Вы, кажется, смеё­тесь, молодой идиот в розовом галстуке? <... > Ага, улыбка уже исчезла с вашего лошадиного лица. Вы — букашка, вы в жизни жалкий статист, и ваши полосатые панталоны пере­живут ваше ничтожное имя. Да, да, смотрите на меня, жвач­ные животные!»

Так озорует задолго до Маяковского отставной трагик Славянов-Райский в рассказе Куприна «На покое». Место действия и механизм его тот же: чем больше орёт артист на «буржуев», тем вернее угощают его. Ремесло.

***

В воспоминаниях Вероники Полонской поразительное мес­то: в последний день жизни Маяковский в истерике, плачет, и стук в дверь: книгоноша принёс заказанные книги — тома собрания сочинений Ленина.

***

Из многочисленных персонажей Алексея Н. Толстого едва ли не ближе всех автору и выражает его собственную нату­ру Даша Булавина-Телегина в романах трилогии «Хождение по мукам». Её способность перехода, который точнее даже назвать перелётом, из одного гнезда в другое, лёгкость об­новления собственной «среды обитания», включая близких людей, несомненно запечатлели для нас аналогичные спо­собности автора. Её похождения в стане анархистов, заговорщиков-монархистов, затем белых, затем коммунистов вполне естественны для самого Алексея Николаевича, а одна сцена так и вовсе напомнила его успехи на ниве материаль­ного стяжания.

Анархист Жиров приводит Дашу в занятый анархистами Московский клуб с ордером на одежду.

«— Дарья Дмитриевна, выбирайте, не стесняйтесь, это всё принадлежит народу...

Жиров широким размахом указал на вешалки, где ряда­ми висели собольи, горностаевые, чёрно-бурые палантины, шиншилловые, обезьяньи, котиковые шубки. Они лежали на столах и просто кучками на полу. В раскрытых чемоданах навалено платье, бельё, коробки с обувью. Казалось, сюда были вывезены целые склады роскоши. <... >

— Дарья Дмитриевна, берите всё, что понравится, я за­хвачу...

Что ни говорите о Дашиных сложных переживаниях (смерть ребёнка и разрыв с мужем. — С. Б.), — прежде всего она была женщиной. У неё порозовели щёки. <... > Она про­тянула руку к седому собольему палантину:

— Пожалуйста, вот этот.

Даша наклонилась над раскрытым кофр-фором, — на се­кунду стало противно это чужое, — запустила по локоть руку под стопочку белья. <... > Вот она опустила на себя тончай­шую рубашку, надела бельё в кружевах. <... > Так значит, — всё впереди? Ну что ж, — потом как-нибудь разберёмся...»

Лишь секундное замешательство перед чужим у неё, принадлежащей тому самому кругу, где отняли или, убив, сняли эти палантины и бельё! Замечательно естественно выходило всё это в жизни у самого Алексея Николаевича. Рассказывали, что когда он, подобно многим коллегам, от­правился в «освобождённую» Западную Украину за «впечат­лениями», и их оказалось так много, что пришлось просить вагон, великий вождь заметил: «И этот оказался барахоль­щиком!».

***

Многописание сделалось грехом в литературной среде. Мно­гопишущего и печатающегося презирают. А вот публикации Чехова: за 1883 год, январь — 15, февраль — 18, а всего за год — 102! Но и то сказать, пустяков немало. Но вот дру­гой год, 1886-й — 111 публикаций! А среди них «Детвора», «Тоска», «Анюта», «Глупый француз», «Ведьма», «Хористка», «Месть», «Тина», «Беда», «Произведение искусства», «Юби­лей», «Ванька».

Есть многописание и многописание. Если Некрасов пи­сал для денег какие-нибудь жуткие «Три страны света» с Па­наевой или рецензии на что угодно, дописывался до того, что немели руки и болело сердце, то знал, что пишет халтуру, и тогда же писал «Еду ли ночью по улице тёмной...», то Чехов различия не делал и воистину победы от поражения не же­лал отличать. Такое писательство нынче редкость, а в чехов­ские и последующие времена оно было нормой. Так писали Горький, Сологуб, А. Толстой.

1993

В РУССКОМ ЖАНРЕ - 3

***

На набережной у причальной стенки очередное баянно-хоровое отправление туристского судна, и сколько же сразу всего пролетает мгновенно: и жалость к этим старательно орущим бабам, и родственность, и зло на их уверенность в праве орать, и воспоминания обо всём этом много раз ви­денном, о том, что баянист кого-то напоминает, а девочка на третьей палубе до слёз стыдится матери, поющей палубой ниже, и потому убежала наверх.

Фоном служат враз лёгшее на крыши судов мягкое дожд­ливое небо, продуктовый фургон, из открытой двери кото­рого торчат пурпурные коровьи полутуши, и всё-всё тонет, затягивается жемчужной пылью того мелкого дождя, кото­рый исподволь прибирает всё к рукам, чтобы без молоньи и грома завесить окрестность своей нежной тканью.

***