В русском жанре. Из жизни читателя

Подарил и начал заново собирать. Супруга же его, жен­щина весьма привлекательная и столь же нравная, не весьма поощряла страсть мужа, уносившую из дома значительную часть и без того необширного заработка (кроме того, по­дозреваю, что она не без основания сопрягала пристрастие к Вертинскому с иными несемейными наклонностями). Ко­роче говоря, во время выяснения отношений взяла да и по­бросала в окно коробки с пластинками, которые, как извест­но, были тогда бьющимися, да ещё как бьющимися.

Письма Вертинского Лисовскому опубликованы в книге «Дорогой длинною» (М., «Правда», 1990).

Ах, сокрушался я в то лето, сопровождая Казимира, слушая его рассказы, ведь всего пять лет прошло со дня смерти Алек­сандра Николаевича, ведь и я бы мог видеть его и слышать...

В начале лета 1957 года был я с родителями проездом в Москве. Отец повёл нас с матерью на экскурсию не в Тре­тьяковку, а на Новодевичье, за что я очень ему благодарен. Новодевичье я хорошо запомнил, как и свежую, окружённую влажным хрустящим песком, засыпанную цветами могилу (хотя, конечно, интереснее был обширный барельеф на стене с урнами жертв гибели самолёта «Максим Горький»). Эту мо­гилу я запомнил, потому что обратил внимание на слова ро­дителей: «Смотри-ка, Вертинский, а рядом — Фогель». Спу­стя годы, придя к Вертинскому, я убедился, что так оно и есть, но тогда фамилия Фогель, нынче, кажется, забытая, говорила мне куда больше, чем Вертинский, ибо только что повторным показом прошёл по киноэкранам трёхсерийный, что само по себе было дивом, боевик немого кино «Мисс-Менд» с умори­тельным Игорем Ильинским, героическим красавцем Барне­том и чудаковатым очкастым Фогелем в ролях трёх друзей, противостоящих тайной преступной организации.

У Лисовского, разумеется, есть стихотворение о Вертин­ском «Далёкий голос», которое я не стану цитировать. Есть того же порядка стихи у Ильи Фонякова, есть ничуть их не пре­восходящие, хоть и Галича, есть известные строки Смелякова «Гражданин Вертинский вертится...», есть «чёртова рогулька, волчья сыть» (то есть никудышный, обречён на съеденье) Пав­ла Васильева, есть оскорбительные строки Георгия Шенгели, где певец уподоблен лакею, есть меткое северянинское: «наркозя трезвое перо / слагает песенки Пьеро», а есть строки не­кой поклонницы, Галины Липатовой, из архива АНВ:

Много лет мне душу теребили, —

Клочья лишь какие-то остались.

Ваши песни душу приласкали

И тихонько клочья эти сшили.

Ваша музыка мне принесла забвенье!

На земле ждать большего — напрасно.

Она же написала: «В восемнадцатом столетии Вас бы не­пременно объявили колдуном».

А на память о Казимире Лисовском у меня сохранилась те­леграмма, пришедшая на редакцию после публикации моего очерка: «ЛЕЖУ БОЛЬНИЦЕ ПАРАЛИЧОМ НОГ ТЧК СЛУЧАЙ­НО УЗНАЛ ТВОЁМ ОЧЕРКЕ НЕЗАБВЕННОМ ВЕРТАНСКОМ ТЧК ОЧЕНЬ ПРОШУ ВЫСЛАТЬ ЖУРНАЛ НОВОСИБИРСК 67 МОЧИЩЕНСКИЙ КОСТНОТУБЕРКУЛЁЗНЫЙ САНАТОРИЙ ЗАРАНЕЕ БЛАГОДАРЮ ЛИСОВСКИЙ». (ВертАнский — это, конечно, телеграф.)

***

Реэмигрантов 1947 года было в Саратове, вероятно, не так мало, во всяком случае, мне довелось знать не одного.

В 1997 году «Волга» напечатала обширные воспоминания театрального художника Глинского, большую часть изгна­ния проведшего в Болгарии.

А на рубеже 50—60-х годов среди школьников царило повальное увлечение собираньем марок. Собирались фи­лателисты по воскресеньям в большом операционном зале главпочтамта, где слева от входа тянулся ряд окошечек в доре­волюционных латунных окантовках, справа — высокие окна, а упирался зал в стену, занятую сплошь огромным панно. В дет­стве, ожидая, пока родитель что-то отправляет, я бесконечно рассматривал картину: голубая, как небо, Волга, и голубое, как Волга, небо, а в нём белые самолёты, а под ними в белоснеж­ных усах пены на голубой воде многопалубные белоснежные теплоходы, на палубах маленькие, но нарядные фигурки пас­сажиров, и тёмный буксир, тянущий вереницу барж, и паруса яхт, а на берегу уступы белоснежных высоких зданий, и сол­датские ряды зелёных деревьев, и многоцветные автомобили застыли туда и сюда, и летит над рекой мост небывалой высо­ты и стройности: это наш город коммунистического будущего, и самое смешное, что всё это сейчас есть — и мост, и высокие дома, и море автомобилей... Так вот, в пёстрой толпе мароч­ников, вокруг которой толкутся мальчишки, был и хромой элегантный человек с белогвардейской фамилией Ростовцев, и прыщавый, щуплый, как подросток, дядя Женя, он, оглядев­шись, вытаскивал из-под толстого кляссера лист фотобумаги, на котором располагались мутные отпечатки голых девиц, и — вот к чему я начал — очень красивый надменный моло­дой человек с прилизанными тёмными волосами и непонят­ной кличкой Болгарин. Много спустя я узнал, что то был сын художника Глинского.