В русском жанре. Из жизни читателя

Завершение темы таково: Князь сочинил нечто, роман не роман (начало 80-х), и таскался с ним по кабинетам «Волги», пока, наконец, зав прозой не отказал ему решительно. Князь забрал папку, направился вон и, поднимаясь по лестнице от редакции к троллейбусной остановке, грохнулся и испустил дух.

2000

В РУССКОМ ЖАНРЕ - 19

***

После войны «Пионер» перепечатал повесть Алексея Тол­стого 20-х годов «Как ни в чём не бывало». Она мне страшно нравилась, лишь одно было непонятно: дело при советской власти, действуют пионеры, а в семье — кухарка.

***

«Показал мне письмо от Алексея Толстого — о прелестях соц. стройки, так что даже странно, что оно начинается «до­рогой Арт. Багр.». Это передовица, к кот. приписано неск. слов о том, как надоело ему, Алёшке, писать «Петра» (Дневник К. Чуковского. 25 февраля 1934).

Подобных писем у Толстого множество (см., например, Горькому 23 мая 1932 г. с восторгами о будущих волжских плотинах и не менее фальшиво-восторженным ответом Горького). Но, конечно, объёмный образ писателя возни­кает, когда одновременно с восторгами о «соц. стройке» чи­таешь тут же написанные строки по части бытоустройства. В октябре 1934 года Толстой был поглощён собственной ав­томобилизацией: одну машину строили по его заказу в Ниж­нем Новгороде, другую, заграничную, через «Генриха Григо­рьевича» он выписывает из-за границы. Особенно много об этом в переписке с Н. В. Крандиевской: 20 октября жалуется, что задержка с машинами мешает ему работать, а 27-го со­общает, как тот же Генрих Григорьевич «даёт потрясающий матерьял для «19» года, матерьял, совершенно неизвест­ный». А ежели ещё припомнить, что с тем же Генрихом Гри­горьевичем он соперничает по части ухаживания за снохой Горького, жизнелюбие графа будет ещё сочнее.

Но и это не всё. Бунин предполагал, что Толстой «конеч­но, помирал со смеху, пиша свою автобиографию» об эми­грантских и иных страданиях. Разумеется, были и страда­ния, как, впрочем, было и искреннее восхищение размахом строек и проч. Но, натура, предельно, так сказать, полифо­ническая, Алексей Николаевич остро чувствовал смешное во всём, в том числе и в собственных восторгах. Совершив летом 1930 года вместе с Вяч. Шишковым и молодым, спер­ва им взлелеянным, а затем прогнанным писателем Львом Савиным, долгое путешествие по Волге и далее, Толстой оставил не только восторженные отклики о совхозе «Ги­гант» и не только сообщения жене о ценах на провизию, жаре и прочем, но и мгновенно сочинённую повесть «Необычайные приключения на волжском пароходе». Он собрал на пароходе немыслимо пёструю компанию: всё, чем кор­мился книжный рынок конца 20-х, всё, от наглой выдумки до идеологической подкладки, Алексей Толстой выплеснул в этой пародии. Среди вражеских агентов, изобретателей, чекистов, иностранных туристов, тайных белогвардейцев, международных шпионок, комсомольцев и кулаков, затесался и некий писатель Хиврин. «Чья-то в круглых очках напыщен­ная физиономия, готовая на скандал:

— Максим Горький... Я спрашиваю, товарищ, была от него телеграмма по поводу меня?.. Нет? Возмутительно!.. Я известный писатель Хиврин. Каюту мне нужно подальше от машины, я должен серьёзно работать. <... > Я еду осма­тривать заводы, строительство... У меня задуман большой роман, даже есть название — “Темпы”... Три издательства ссорятся из-за этой вещи...

Пасынок профессора Самойловича, выставив с борта на солнце плоский, как из картона, нос, проговорил насморочно:

— В Сталинграде в заводских кооперативах можно без карточек получить сколько угодно паюсной икры...

— А как с сахаром? — спросил Гольдберг.

— По командировочным можно урвать до пуда.

— Тогда я, пожалуй, слезу в Сталинграде, — сказал Хив­рин».

В спектр его таланта большой дозой входил и цинизм, предполагавший немалую дозу самоиронии, и Хиврин от­нюдь не единственный из многих его автошаржей. (Между прочим, А. Н. именно так добывал многое, в том числе и би­леты: см. Воспоминания художника В. Милашевского «Вчера, позавчера», а ещё в ту пору носил круглые очки.)

«Необычайные приключения» прямо-таки перенасыщены пародийностью. Чего стоят (сравним со строками, адресо­ванными Горькому) идиотически радостные восторги боль­шевика Парфёнова: «Бумажная фабрика, махинища... Два года назад: болото, комары... Понюхайте — воняет кисло­той на всю Волгу. Красота!».

Написанная безудержно, словно бы пьяно (вновь бунин­ское определение), повесть весьма изобретательна и по час­ти языка: «Пахнет рекой, селёдочным рассолом и заборами, где останавливаются», «биографии сложны и маловероят­ны», «цыгане, похожие на переодетых египтян», «вонища такая, что даже удивительно», «на хмурой морде буфетчика выдавливается отсвет старорежимной улыбочки», «два часа работать — лодырями все изделаются... Водки не хватит... Окончательно пропала Расея...» (кулак о коммунистической перспективе) и ещё есть много чего весёлого в этой старой повести.