В русском жанре. Из жизни читателя

Вот, по Чуковскому, табель о рангах 1968 года: «Пятница 22. Ноябрь. Вечером Евтушенко. Доминантная фигура. <...> Суббота 23. Ноябрь. Сегодня приезжал ко мне второй цен­тральный человек литературы Александр Исаевич».

***

Было многократно описано, как Хрущёв на исторической встрече кричал на молодых, в частности, на Вознесенского. А у меня в памяти застряло, как в газете мы, тогда старше­классники, прочитали, очень веселясь, как Хрущёв привёл пример правильного, не такого как у Вознесенского, Евту­шенко и прочих, поведения за границей молодого человека. По словам Хрущёва, на вопрос западного корреспондента «сколько костюмов вы можете купить на свою зарплату» со­ветский молодой рабочий, пощупав пиджак представителя враждебной прессы, ответил: «таких, как у меня, — один, а как ваш — пять».

***

Чего ни коснись в советской послевоенной литературе, лю­бых гласных и негласных тем и проблем: освещение войны, деревни, искусства, природы, русской истории, писателя и денег, писателя и кино, писателя и пьянства и — везде мо­жет быть подставлено имя Юрия Нагибина. А потом, то есть сейчас — вроде как и не было писателя. Узнав, что на склоне дней Юрий Маркович взялся на собственный счёт издавать полное собрание, чуть не в пятидесяти томах, я был поражён: настолько любить себя, каждое своё слово! А может быть, это была просто гордость труженика количеством сделанного?

Впервые имя Нагибина я прочитал на обложке детгизовской книжки «Трубка» — про цыганёнка, а кажется, ещё раньше — в журнале чуть ли не «Мурзилка» или всё-таки «Пионер» — рассказ назывался, кажется, «Новая Гвинея», где было два мальчика — жадный и щедрый, и первый у второго выманивал редкую марку; после сделки жадину всё равно со­сал червячок, а щедрый играл и пел красноармейскую песню: «Он был добрый, ему было хорошо», такова была заключи­тельная фраза. Рассказ естественно вписывался в тогдашний пионерский круг чтения, где активно присутствовала эта тема. Кто из моего поколения не помнит рассказ Веры Осее­вой «Синие листья»: девочка раскрасила листья синим каран­дашом, потому что соседка по парте не дала ей зелёного.

Читал я и историческую книжку «Великое посольство», написанную Нагибиным в соавторстве с отчимом Я. Рыкачёвым, не помню ничего, но зато крайне почему-то раздражала «Бемби» (пересказ Нагибина) — казалось, что так о живот­ных рассказывать неправильно, надо как Сетон-Томпсон.

Уже в студенческие времена, в середине 60-х, старший приятель, студент ВГИКа, застав меня за приобретением сборника Нагибина, кажется, «Погоня», стал корить за то, что читаю пошляка. «А “Председатель”?» — защищался я. — «“Председатель” — это заслуга Ульянова и немного Салтыко­ва и нисколько Нагибина», объяснил будущий киновед.

Начинал читать и появлявшиеся в семидесятые истори­ческие рассказы его — о Лескове, Чайковском, Рахманинове. А вот выписанный четырёхтомник прочитать уже не смог — Нагибин для меня исчез надолго. И вот «Дневник».

Писательские дневники редко являют пример доброде­тели, но то, что преподнёс Нагибин, превосходит, кажется, все мыслимые до сих пор границы, и кажется, полностью покрывается его признанием: «Ненависть — единственное активное чувство, которое осталось во мне. Да и не просто осталось, а набирает силу». Запись 1984 года, автору — 63. Жалобы, жалобы, жалобы. Кому? Не потому ли он хотел ви­деть «Дневник» напечатанным при жизни, чтобы донести их. Кому? Он не слышит, как делается смешон, восклицая даже и так: «И ко всему прочему ещё я председатель ДСЮ».

Всё так. Но и ещё раз перечитывая не слишком аромат­ный текст, я понял, что у «Дневника» Нагибина куда боль­ше шансов остаться в истории русской словесности, неже­ли у его прозы. И не столько по насыщенности, набитости внутрилитературным «материалом» (ср. с «Дневником» Чу­ковского, который тоже саможалостливости не чужд, как и едких характеристик), но по небывалой степени откровен­ности и следующей за ней правды, которой так недоставало его сочинениям.

***

У Виктора Розова, признанного гуманиста (что хочешь у него отними, только не гуманизм), в пьесе «В поисках радости» меня некогда, тогда ещё мальчишку, поразило одно место, да и сейчас поражает. Резонёрствующая мать, старший сын которой под влиянием невестки сделался стяжателем и всё откладывает папочку с заветной работой, предаваясь хал­туре, устраивает сыну домашний педсовет, напоминая не только о новых, но и старых грехах. Был среди них и тот, что в девятом ли, десятом классе сын пришёл домой пьяный, и другой раз, и третий, и мать признаётся ему, что тогда, гля­дя на него спящего, пьяного, подумала: «Лучше бы ты умер».

Ужаснуло несоответствие греха и кары. И ладно бы зри­теля подготовили, скажем, отец был алкоголик и над матерью измывался, или что-то в этом роде, поэтому мать так болезнен­но отнеслась к его выпивкам. Нет, из соображений какой-то высшей, известной, вероятно, лишь Виктору Сергеевичу, гу­манности: напился — так лучше издохни!

***