В садах Эпикура

Через несколько дней произошли выборы. Я в этом деле участвовал впервые. Я проголосовал всеобще, прямо и тайно. (При слове «голосование» я всегда вспоминал анекдот, рассказанный мне Браверманом в ночь на 7 ноября 1942 года: Запретили аборты и спросили женщин, как они относятся к презервативам. Женщины решили «голосовать». Браверман смолк и ждал моей реакции. Я смотрел на него и недоумевал. Браверман воскликнул: «Кац, ты дурак! Женщины постановили “голо совать”!» Тогда я засмеялся, но майор очень огорчился от моей несообразительности.)

Так вот, проголосовав, я отправился в поцелуйный храм. По дороге встретил его верховного жреца – отца семейства. Он спросил: «Ну, как, проголосовал?» Вспомнив Бравермана, я хотел сказать «нет», но передумал и ответил «да!» «Ну как? Понравились выборы?» – продолжал спрашивать верховный жрец, я сказал, что понравились. Ведь я голосовал за генерала Жмаченко. Верховный жрец не успокаивался: «Ну, для тебя он генерал Жмаченко, а для меня – кот в мешке!» Никогда я не думал, что командарма можно назвать котом в мешке и потому довольно запальчиво ответил: «Взяли бы да и вычеркнули! Ведь голосование тайное!» Верховный жрец замер от изумления и шепотом закричал: «Поц! Разве ты не видел, что все кабины обиты прозрачной материей, и есть люди, которые за ними смотрят». По совести говоря, я этого не заметил. Но жрец продолжал: «Черт с ним! Я мог бы, в конце концов, вычеркнуть! Но кого ты предлагаешь мне вписать? Нашу бабку, которая только и делает, что читает Талмуд! Я вижу, ты здорово подкован политически! Иди, верти бутылку!» И мы разошлись.

15 марта 1946 года меня демобилизовали, как не имеющего достаточного образования для выполнения высокой должности помощника начальника Первого Отделения РО штаба Армии. Я пошел в отдел кадров, получил документы, 7000 рублей (зарплата и единовременное пособие), сдал пистолет. Выйдя на улицу, я вдруг испытал совершенно странное чувство: я остался без пистолета. Как просто все случилось! Снял ремень, отстегнул кобуру и положил ее на стол. И вот я иду и не чувствую сбоку легкой тяжести. Я к ней так привык, что не замечал, а теперь вот нет ее, и чего-то не хватает. Обычно я стоял, положив руку на кобуру. Так было удобно. А теперь и руку девать некуда, и еще: а если кто-нибудь пристанет! А если несколько? И я почувствовал себя совершенно беспомощным… без пистолета… Никогда не думал, что так привык к этой штуке. Я пришел домой, сел на свою железную постель. Вспомнил, что у меня на сапогах шпоры. Ну зачем они мне теперь? Я расстегнул ремешки, завернул шпоры в газету, отнес их майору Чернышенко. Оставался еще короткий нож. Его я оставил, чтобы открывать консервы.

Теперь предстояло организовать прощание. Я намеревался устроить два вечера: один для всех товарищей, другой для девочек, с которыми целовался. Мой друг парикмахер, взяв с меня 40 рублей за бритье с одеколоном, посоветовал быть экономным. Он сказал: «Я понимаю ваше желание проститься с товарищами, но зачем вам эти девочки? Ну что? Вы потратите лишнюю тысячу, а она у вас лишняя? Нет, я советую вам обойтись одним прощальным ужином». Я подумал и согласился.

И вечер наступил. Пришли полковник Сваричевский, майор Чернышенко и некоторые другие. Еды было мало, но водки хозяйка моего жилья запасла… Сидели, не думали, что кончился большой отрезок жизни, пили за мое здоровье, желали удачи, не было грустных слов, тяжести расставания. Все проходило как-то буднично. Поздно ночью я шел с «фюрером» по темным и грязным тираспольским улицам. Он говорил: «Кац, я приеду в Москву, и мы опять увидимся». Я ответил: «Товарищ полковник, всегда буду рад вам». Нет, я не мог говорить того, что следовало сказать ему, да он и не стал бы выслушивать слишком прочувствованной речи. Тяжелые годы прошли мы рядом, жили друг около друга, нам бывало грустно и весело, трудно сверх меры и не очень трудно. Мы рассказывали друг другу о том, что случалось на войне и про женщин, чаще про женщин. Полковник давал мне закурить, когда я оставался без табаку, наливал водки, когда она была у него. Мы с ним фотографировались в первые дни после войны. На мотоцикле, на понтонной лодке. Капитан Прочаев как-то сгоряча крикнул мне: «Кац! Помни, кто ты, а кто я!» Над этим потом много смеялись. «Фюрер» никогда ничего подобного не говорил. Да и не мог сказать: не его стиль. Он ни разу на меня не разозлился, не повысил голоса. Однажды он передал через солдата из горящего Воронежа, чтобы я вскипятил к его возвращению чай. А я проспал и не выполнил этой пустяковой просьбы. Была холодная осенняя ночь. «Фюрер» промок и промерз. Он растолкал меня и спросил, где же чай. Я ответил, что проспал и не вскипятил, но сейчас все сделаю. Он проговорил: «Спи! А еще солдат мне!» И все. После этого я всегда выполнял все его поручения. Теперь мы расставались. Около его дома я сказал: «Всего хорошего, товарищ полковник!» Он хлопнул меня по плечу: «Будь здоров, парень! Не теряйся с бабьем! Лучше их ничего не придумаешь!» Так мы расстались с полковником Сваричевским.