В садах Эпикура

Студенческий дом отдыха в Геленджике кишел отдыхающими, как муравейник. Володя Лаврин и Ирина получили комнату, напоминавшую тюремную камеру с двумя железными кроватями. Мне, как и следовало ожидать, отвели койку среди еще десятка молодцов, просыпавшихся даже ночью покурить. Я был таким же. Впервые в жизни увидел теплое летнее море. Оно очаровало. Не хотелось уходить с берега. Наступил вечер. Под луной и яркими звездами море стало еще прекраснее. Я стоял у воды, обняв за плечи черноглазую девочку в белом платье. Мы просто слушали, как о камни плещется вода. Она и я. И никого больше в целом мире. И нет чувства одиночества. Никто и не нужен. Можно было сказать: «Я счастлив»? Не знаю. Я читал хорошую книгу Б. Пруса «Фараон». Царевич Рамзес одержал большую победу. Он смотрел с возвышения на ликующие войска, толпы пленных и наслаждался счастьем. А жрец Пентуэр шептал ему: бежала твоя любимая жена Кама, умерла другая женщина – еврейка Сарра, твой сын умер. Так великой радости сопутствовала великая скорбь. Я тоже не был счастливым… Почему? Долго рассказывать. Точка.

Жизнь в доме отдыха была достаточно сытной, но очень уж идейной. Правда, однажды устроили вечер самодеятельности. Артисты напились почему-то до выступления. Ничего, конечно, не получилось. Один парень выскочил на сцену, с трудом сохранил равновесие у рампы и взвыл:

«Друг мой, друг мой,
Я болен, я очень и очень болен…»

Дальше он забыл. Володя Лаврин хотел узнать, чем и почему артист вдруг так заболел, но я сказал, что это строчки из поэмы Есенина «Черный человек». Володя пообещал утром разобраться. Но наутро артист действительно лежал с больной головой. Однажды я решил покатать девочек на лодке. Сели мы в тяжелую шлюпку, я взялся за весла. Когда уже оказались далеко от берега, подул ветер. Я почувствовал, что теряю силы. Кое-как выгреб. Побледневшие спутницы мои высадились с благодарностью, Руфина бережно перевязала мои стертые в кровь руки. В другой раз устроили экскурсию на катере. Моряки советовали от нее отказаться, т. к. стояла, как они выразились, мертвая зыбь. Не отказались, поехали, и через час большая часть «людей Флинта» мучилась от морской болезни. Я кое-как выдержал эту пытку. Вернулись с экскурсии бледные, как ноги той женщины, к которой обратился с небольшой просьбой поэт Брюсов:

«О, закрой свои бледные ноги…»

Вечером, отправляясь на танцы, я надел свои новые брюки. Мой знакомый Беня Иткин крикнул: «Никогда не думал, что брюки могут так преобразить человека!» Я ответил: «Меньше смотри на юбки, Беня!» Он парировал: «Не намерен быть гомосексуалистом». Не успел я оглянуться, пролетел месяц. Не распробовав отдыха, я вернулся в Сокол.

В 1947/48 учебном году я был студентом третьего курса. Здесь уже начиналась специализация. Я по инерции учил иероглифы, но знал, что заниматься буду античностью. Однако прежде я расскажу об общей атмосфере на факультете. Она определялась идеологической атакой на здравый смысл, начало которой положил А. А. Жданов в выступлении по проблемам литературы. 24 июня 1947 года он же выступил по вопросам философии, а в январи 1948 г. – на Совещании деятелей советской музыки.