В садах Эпикура

Намекнула мне на это и Н. Бромлей-Сергеева – преподаватель английского языка на историческом факультете, вдова покойного профессора В. С. Сергеева. Она меня знала по дружбе с ее сыном Юлианом, хорошо ко мне относилась, а потому и подарила переизданную в 1948 г. «Историю Древней Греции» с теплой надписью: «Алексею Кац на память о счастливых студенческих годах от Н. Бромлей-Сергеевой. Если придется Вам писать учебник, пусть эта работа послужит Вам образцом. Для того, чтобы написать так, надо много учиться, работать над собой и очень любить историю…» Так я и поступал, а учиться мне было у кого.

Специальный семинар по истории Римской империи 1-го в. вел заведующий кафедрой профессор Николай Александрович Машкин. В то время ему было 47–48 лет. Выглядел он постарше, потому что страдал от сердечной недостаточности, ходил, опираясь на палку. Он переживал расцвет творческих сил. В 1947 г. вышло первое издание его учебника «История древнего Рима». Я приобрел себе книгу, а Н. А. Машкин сделал на ней надпись: «Дорогому Алексею Леонидовичу на добрую память о наших семинарских занятиях от автора 1.4.48 г.» Через год вышло ее переработанное и дополненное издание и тогда же была опубликована фундаментальная монография «Принципат Августа».

Отношение ко мне со стороны Н. А. Машкина как-то сразу перестало быть официальным. Это, может быть, потому, что я был повзрослее остальных студентов курса, обучавшихся на кафедре. Не знаю. Факт остается фактом: Н. А. Машкин однажды попросил меня вызвать ему машину – он себя плохо чувствовал, другой раз поручил привезти из издательства несколько его книг. Попросил об этом так просто и дружественно, что я это выполнил с удовольствием. Он был откровенен: в разговоре об А. Г. Бокщанине, читавшем нам историографию, сказал: «Анатолий Георгиевич хорошо знает, где какая книга стоит». Были дни, когда он не мог приходить на занятия. Тогда мы ездили к нему на квартиру, а потом на дачу, выстроенную на гонорары. Московское его жилье состояло из одной довольно большой комнаты, в ней помещалось все семейство, включавшее, кроме жены – Зигриды Георгиевны, женщины очень милой и доброжелательной, – двух дочерей школьниц и сына аспиранта-историка. В такой обстановке заниматься можно было только ночами. Говорили, что именно этим Н. А. Машкин и надорвал сердце.

На первых порах мы изучали сложный и интересный источник «Деяния божественного Августа», не переведенный с латинского языка на русский. Мы разбирали фразу за фразой, проникали в смысл документа, а временами Н. А. Машкин читал нам обобщающие лекции. Он учил сравнивать источники, находить в них совпадения и противоречия, искать факты. Разумеется, мы критиковали зарубежных историков. Как же иначе? Но получив от Н. А. Машкина список литературы к курсовой работе, я увидел там труды на немецком, английском, французском языках. Я сказал: «Николай Александрович! Французского-то я не знаю». Он ответил: «Конечно, Алексей Леонидович, это несколько затруднит вашу работу. Надо будет поучить французский-то!» И я стал учить, и скоро постиг его настолько, чтобы разобрать указанную мне работу. Я уже говорил, что не мог избежать дурного задиристого тона в полемике. (Таково было влияние классиков.) Н. А. Машкин против него не возражал, очевидно, рассчитывая, что я подрасту и сам кое-что пойму. Его осторожность мне понятна. Время было мутное. Тем не менее он мне сказал по поводу моей какой-то нелепой характеристики: «Алексей Леонидович! Ведь он вас все равно не слышит!» Потом показал письмо от какого-то американского историка, где тот с похвалой отзывается о его статье про Карфаген: «Вот ведь и не боится признать мою работу хорошей». И улыбнулся мягко. В другой раз у себя на даче раскрыл новую английскую книгу и показал в ней сноску на его «Историю древнего Рима». Сказал с усмешкой: «Ссылаются все-таки! Сносок не отменяют». Как-то увидел у меня в руках толстенную работу М. Я. Леонова «Очерк диалектического материализма» (1948 г.) и обмолвился об авторе: «Очень уж он полный. Кажется, кроме себя и не видит никого!» И я читал книги, делал многочисленные сноски, смотрел вокруг себя и видел многое, но преодолеть петушиность в стиле поначалу не мог.