В садах Эпикура

Побежали дни, я не знал, что делать. Во Фрунзе я отправил телеграмму с просьбой выслать денег на билет в счет подъемных. Ответа не было. Я ходил по осенней Москве, и мокрое небо и улицы, и все, что казалось таким близким и необходимым, теперь являлось серым, пасмурным, чужим. Я чувствовал себя изгнанником. Конечно, я понимал, что выпускники Университета и аспиранты не могут оставаться только в Моск ве. Каждый должен ехать по назначению. С этой точки зрения, меня не обидело бы назначение в Киргизию или в любое другое место. Меня мучило другое: Сидоров, Арцыховский и, наверное, не только они, относили меня к числу второсортных, потому и отправили из Москвы с легкой душой и хорошей характеристикой. А в Университете пооставляли, наряду с сильными аспирантами, ничтожных. Я не завидовал: и здесь нужны были новые преподаватели. Я страдал от мотивов оставления, от бесчеловечных принципов, которые ведут в джунгли, как метко выразился т. Сталин и двинулся в них с многомиллионным народом. Жизнь очень страдала от наследства, от которого не отказывались. Царила подозрительность и туман взаимной вражды всех со всеми. Кругом мерещились Гусевы. Да и в действительности они кишмя кишели. Я не хотел ломать об них руки.

Сидя в полутемном коридоре на лестнице в знаменитом доме 22 по ул. Левитана, при свете пыльной электрической лампочки, я написал стихотворение, в котором есть такие две строфы:

Много дальних путей, много дальних дорог
Я прошел, торопясь по ухабистой жизни.
Оттого так устал, оттого так продрог
И по горло осеннею грязью забрызган.

Дождь идет, пожелтевшие листья летят

И скрепят обнаженных деревьев скелеты.
Нет дороги вперед, нет дороги назад,
Я по лужам плескаюсь душою раздетой…

Это стихотворение написано 11 октября 1953 года. Больше я никогда не писал стихов. Куда-то ушло и небольшое умение. Иногда мне хотелось что-нибудь сложить. Я брался за перо и бумагу. Но строчки не получались. Наверное, так кончается молодость. Кажется, в жизни легко обозначаются рубежи. В первый день войны я закурил, не скрываясь. Мать не стала ругаться. Я стал взрослым. А вот теперь перестали слагаться стихи. Кончились песни.

Помог мне Яков Абрамович Ленцман. Он сказал: «Давайте вашу историографическую главу в качестве статьи для “Вестника”». Я отдал и получил ответ: «Плохо, надо переделать, конкретизировать, дополнить самыми новыми работами». И снова я засел в Горьковской библиотеке, только теперь уже в зале для научных работников. Я прочитал несколько новых немецких работ по Поздней Империи и христианству, написал большой очерк. Несколько раз Яков Абрамович заставлял меня переделывать написанное, читал рукопись вместе со мной, правил стиль. Наконец, статья получилась, я перепечатал ее на машинке, отдал в «Вестник». Выйти она должна была в 1954 году.