В садах Эпикура

Оставалось тяжелое впечатление и от Глускинского руководства. Нередко он бывал очень уж бесцеремонным. Помню случай: заочник – киргиз подошел к Глускину, поздоровался, протянул руку. Дело обычное. Глускин говорил по телефону, молча протянул заочнику два пальца, тремя остальными держал карандаш. Это было противно. Многие заочники не прислали своевременно контрольных работ. Во время сессии их можно было не принимать. Глускин принимал, но требовал от заочников заявления: «Я по лени не представил контрольной работы. Впредь обязуюсь быть добросовестным». Мне такая воспитательная мера казалась непонятной. Глускин много работал, но слишком часто подчеркивал заочникам: «Я, как декан!» Разговаривал высокомерно. Заочники его не любили… Однажды к нему подошел невзрачный человечек. Глускин был чем-то занят. На приветствие пришельца не ответил, на какой-то вопрос – огрызнулся. К сожалению, посетитель оказался не заочником, а инструктором ЦК КП Киргизии. С этими людьми так говорить не полагалось. Позднее это роковым образом сказалось на судьбе Глускина. Но это потом. А пока шла работа. Из заочников мне запомнился подполковник Кузьма Федорович Чубаров. Ему было под пятьдесят лет, он готовился уйти в отставку, а пред этим хотел кончить институт, чтобы работать после военной службы. Он стал готовить контрольную работу по древней истории. Подошел ко мне для консультации. Было жарко. Мы сели в тень на ступеньках какого-то погреба. Неторопливо закурили, заговорили. И показалось мне, что сижу я с полковником Сваричевским и вовсе я не кандидат наук Кац, а переводчик Разведотдела Штаба 40 Армии. Соответственно я и вел себя с заочником. Хорошо получилось. До конца учебы у меня с Чубаровым оставались неофициальные хорошие отношения. Было среди заочников и еще несколько интересных людей. Месяц пролетел незаметно. Шел жаркий август. Я завершил первый учебный год в моей жизни.

Мы закончили учебные дела, я получил первый трудовой отпуск и много отпускных денег. Посидели с Женей, составили план покупок в Москве, и я поехал отдыхать в столицу. Ехали вместе Гришков, Глускин, Вайнберг, перебравшийся работать во Фрунзе, и я. Ехали с шиком, в мягком вагоне, пили коньяк, играли в шахматы, сибаритствовали. Поезд шел пустыней, было пыльно и жарко. Пески производили мрачное впечатление. Неприветливо сверкнуло под солнцем Аральское море. Потом начались знакомые и милые поля, лесочки, леса. Словно золотом отливала поросшая хлебами первая целина. Мы приехали в Москву. Я застал мать в добром здравии и был этому очень рад. Дело в том, что она где-то весной приехала к нам во Фрунзе, но пожила недолго: почувствовала себя плохо. Мы с сожалением отправили ее обратно в Москву. Но было хорошо, что она все же побывала у нас, посмотрела, как мы живем. Мать продолжала шить, хотя я регулярно посылал ей деньги, начиная с первой моей получки. Стал я немного помогать и Леле с Таничкой.